Кладовая солнца. Повести, рассказы. Михаил Пришвин

тепи и настоящей песчаной пустыни новость чахнет, как ковыль без воды.

      И рассказывают, будто земля лежит без травы и новостей серо-красная, и такая там тишина, что звезды не боятся и спускаются на самый низ.

      Добрые люди мне посоветовали на время пути назваться арабом, и будто бы я еду из Мекки, а куда – неизвестно. «Так, – говорили, – скорее доедешь: и сунулся бы кто поболтать – нет: араб ничего не понимает ни по-русски, ни по-киргизски». Я пустил этот слух, и вот побежало по Длинному Уху:

      «На пегатом коньке с лысинкой едет Черный Араб из Мекки и молчит».

      Новость побежала, как буран по степи, до настоящей пустыни, до тишины, до серо-красной земли, до низких звезд.

      Но и туда, говорят, забегает оседланный конь. Там дикие кони без подков неслышно перелетают от оазиса к оазису, будто желтое облачко. Оседланный увидит их, скосится на спящего хозяина, брыкнет задом – и прощай!

      – Хабар бар? – спросят дикие.

      – Бар! – ответит подкованный.

      И по-своему расскажет о Черном Арабе и пегатом коньке. Конь – по-своему. Я – по-своему.

      Содержатель соленого озера – есть и такая должность – пустил слух из своего домика:

      «Проезжему арабу из Мекки нужен зачем-то киргиз, знающий по-русски, пара лошадей и тележка».

      Скоро под окном кто-то постучал и сказал:

      – Араб здесь?

      – Здесь араб! – ответил я и выглянул в окно.

      Там, на берегу соленого озера, стояла тележка и два сытых коня, а у окна – киргиз в широком халате и с нагайкой в руке.

      – Что нужно? Откуда узнал обо мне? – спросил я его.

      – От Длинного Уха, душа моя, – ответил этот киргиз и засмеялся.

      Сверкнули белые, как сахар, зубы из-под алого сочного колечка губ, лицо закруглилось, желтое, как спелая дыня, глазки исчезли в узеньких щелках.

      Мы долго чему-то смеялись.

      У него все хорошо: и лошади, и тележка, и все кошемки, и все веревочки – все в лучшем виде.

      – Моя лошадь телом не жирная и не очень сухая, масть вороная и саврасая. Чистые слова, – говорил Исак, мой будущий переводчик, спутник, товарищ.

      – Чистые, чистые, – повторял я за ним.

      – Ты, душа моя, верь мне, – просил он, – другой станет хвалиться: «Вот моя лошадь!» – а я такой привычки не имею.

      Мы скоро поладили.

      Стали укладываться, собираясь в далекое странствование, сотни верст от почтового тракта, по кочевым дорогам.

      – Что, как убьют? – спросил я.

      – За что убьют? – ответил Исак. – Раз мы их верблюда не трогаем, раз мы их лошадь не задеваем, какое им дело!

      И вот, уложив сухари и всякие дорожные вещи, прикрутив крепко-накрепко все кошемки и мешки, перекрутив все еще раз веревками, мы с Исаком – в тележке. Карат и Кулат бегут размеренной рысцой, а назади в поводу мой пегатый конек. Показались на горизонте степные всадники. Длинное Ухо насторожилось.

      – Хабар бар? – спрашивают одни.

      – Бар! – отвечают другие. – Араб сел в тележку, а пегатый конек с лысинкой трусит назади.

      Солнце согрело эту старую, зябкую по ночам землю, и теперь всюду полетели миражи. Телеграфные столбы почтового тракта ушли от нас, колыхаясь, как караван верблюдов. Зато головки гусей на длинных шеях вытянулись, и стоят на берегу соленого озера, и сверкают на солнце, будто фарфоровые чашечки телеграфных столбов.

      Наша кочевая дорога вьется двумя колеями, поросшими зеленой придорожной травой, вперед и назад одинаково, словно это две змеи вьются по сухому желтому морю. Озеро – одно из тех обманчивых озер пустыни – блестит, как настоящее озеро. С воды поднимается птица и летит нам навстречу, размахивая двумя большими крыльями.

      И вдруг будто сдунуло. Ни озера, ни птицы, ни верблюда – все будто рукой сняло.

      Собака бежит нам навстречу, болтая ушами, как тряпками.

      – Ка! – кличет ее по-своему Исак.

      Собака, радостно взвизгивая, подбегает. Мы останавливаем лошадей. Желтая и тонкая, как пружинка, степная борзая собака. Она смотрит на нас ужасным для животного, раздвоенным взглядом, угадывая: мы или не мы?

      – Ка! – зову я собаку.

      Не мы! Она взвизгивает и мчится. Но сил нет, а впереди без конца дорога, как две змеи.

      Она садится на сухую землю и воет.

      – Ка! Ка! – кричим мы в последний раз и трогаем лошадей.

      Собака бежит к нам покорная, навсегда наша. И по виду будто довольна и ничего с ней не случилось: не все ли равно, какому служить хозяину; впереди, как назади. Степь-пустыня везде одинакова. Степное большое солнце везде светит ровно, не мигнет, не заблудится за деревьями.

      Свет и тишина… Собака бежит покорная. Но вой остался в пустыне, и раздвоенный взгляд остался. Длинное Ухо услыхало вой, и миражи заметили, как смотрела собака, потерявшая хозяина.

      Пусто!

      Для кого же светит в степи такое богатое