Кладовая солнца. Повести, рассказы. Михаил Пришвин

насвистывает.

      «Что это за птичка такая? – думаю я. – Никогда в жизни не приходилось слышать таких голосов. Мне непременно нужно увидать эту птичку». Итак, я иду по слепой тропинке. Везде по сторонам в сухих камышах пугающие шорохи, и впереди то затихающий, то вновь зовущий голос незнакомой птички.

      Я иду скорее, бегу от наступающей в камышах тьмы, сбиваюсь с тропинки, ломаю с треском камыши, падаю и, наконец, ясно вижу красный свет заходящего солнца и редкую черную сеть последних камышей.

      Никакой птички за камышами нет. Между мною и красным диском солнца – черный купол степной могилы, высокий, как храм. Возле могилы движется стадо баранов, отливая красными на солнце курдюками, и с ними степенно едет старик-пастух верхом на быке, посвистывая, будто птичка, и покрикивая:

      – Чу!

      – Берге! – кричу я старику, чтобы он подъехал ко мне и посмотрел с быка, где Исак.

      Старик и бык услыхали.

      – Чу! – крикнул старый на баранов.

      Все стадо повернуло и двинуло ко мне. А за стадом – бык и старик.

      – Руки, ноги здоровы? – приветствую я по-киргизски старика.

      – Аманба, – отвечает он.

      – Скот здоров?

      – Аман. А как твои руки и ноги и твой скот? – спрашивает меня старик по-своему.

      – Аманба. Аман, – отвечаю я.

      Больше этого я ничего не могу сказать по-киргизски, а только показать рукой на камыши, где Исак.

      Глажу доброго быка между рогами и приговариваю:

      – Джаксы, джаксы!

      Старик смотрит в камыши с быка; увидал Исака, обрадовался, понял.

      Глажу доброго старика и приговариваю:

      – Джаксы, джаксы, аксакал, хороший, хороший старик.

      И он, добрый, слезает.

      А я сажусь сам на быка, окруженного теперь множеством горбоносых баранов с отвислыми нижними губами, бородатых и рогатых козлов, овец, коз, ягнят, и во весь дух кричу над озерными камышами Исаку.

      Исак давно отмолился и едет сторонкой, следя за мной по шевелящимся верхушкам камышей. Машет рукой. Зовет к себе.

      Я свищу на баранов.

      – Чу! – кричу на быка. – Берге, – зову старика.

      Курдюки баранов колышутся, как резиновые подушки, козлиные рога между ними, словно живые вилы, все идут, бородатый козел впереди, старый киргиз позади – и так мы шествуем навстречу Исаку.

      Недалеко, весь на виду, аул этого старика, несколько грязновато-белых шатров. Хозяин звал нас к себе переночевать, обещался зарезать для нас ягненка, но мы отказались: старик бедный, в ауле грязно, а тут у озера хорошо, и погода отличная. Старик что-то много рассказывал Исаку, помогал нам собирать сухой помет – кизяк – для костра и очень благодарил за несколько кусков сахару и сухарей.

      – Что он рассказывал? – спросил я потом Исака.

      – Все про того же араба, – ответил Исак, – про женщину, потерявшую мальчика, и про верблюдицу.

      Ночью будто бы дочь этого старика хотела поправить мальчика в люльке, хватилась – нет мальчика; бросилась вон из юрты, а там на пегатом коне мчится