Нью-Йорк. Таня Родина

мужчина вдруг вскакивает с места, рывком берёт свой белый плащ (мужчина в молочном плаще – и куда смотрят боги?) и направляется в наше личное пространство, с треском разрывая его тонкую материю, нежно ухватывается за руку Акаи. Да, видно, она ему по-настоящему понравилась. Это так очевидно, когда один вид сырого женского тела порождает желание. Желание сожрать его, или хотя бы надкусить, ну или вложить в него немного своих личных белков. Нос мужчины с плащом трясётся от нелепых предвкушений. Они продолжают пить уже вдвоём, полностью игнорируя моё присутствие. А я им и не мешаю. Я думаю себе о мироздании и всяких других мелочах.

      Часто ли вас любили? Меня любили часто. Часто любили мои глаза, мою спину и мои бёдра. Часто и больно. Каждый раз приходилось объяснять им, что я-то их совсем не любила. Они плакали, пели для меня песни под окнами. Мне было странно, и я делала вид, что курила в темноте. Я не знала, что им сказать. Они просто любили меня. А я – нет. Как неестественно: они целовали микстуры моего тела, планки моих ресниц, поэмы моих губ. Мне было смешно, а им страшно. Каждый прошёл через это. Любить меня всегда было безобразно, и ничем хорошим это не заканчивалось. Это вообще ничем не заканчивалось. Всегда были три убитые точки в конце, даже целых пять – я никогда не могла забыть каждого из них. Каждый из них стал частью меня – моей рукой, щитовидной железой или языком. Каждый из них врезался в моё тело. Им не обязательно было знать об этом, понимаешь. Так стало бы ещё болезненнее.

      Один из них был особенным. Я была всем для него. Он позволял веселить меня другим мужчинам, смотрел на это и опечаленно улыбался. У него была самая грустная улыбка в мире. Такая правильно построенная диаграмма жизни и смерти, из одного конца в другой, из начала в конец, из любви к ненависти. Он готов был сделать абсолютно всё, он стал добровольным рабом моей игрушечной души. Мне было смешно смотреть на его колючие движения и нелепые рассуждения о мире. Он был зелен и слаб в своей благой немощности. Он слишком много пил, чтобы быть со мной. Не знаю, зачем он пил. Он разочаровывался в каждой капле, но пил-пил-пил. Глушил своё счастье дробовиком. Убивал в себе эндорфины и клялся мне в вечной любви. Он выполнил своё обещание. Зря. Лучше бы просто перестал пить.

      Тем временем Акая окончательно захмелела. И мужчина с носом, заботливо завёрнутый в плащ, уже болтал что-то о том, что у него есть номер в гостинице, что, мол, он здесь впервые и совсем не знает, куда идти, а тут вдруг встретил прекрасное создание (видимо, Акаю) и понял, что нашел то, что искал. Акая уже раскачивается, как шар в воздухе, она весела, расслаблена и хочет любви. Она говорит, что она пойдёт в номер, если с ними пойду ещё и я. Нос критично осматривает моё мальчишески резкое лицо, и видно, что я совсем не в его вкусе, но всё-таки соглашается.

      И вот мы расшагиваем улицу уже втроём. Никак не могу понять, который час, но почему-то прохожие гудят, как мёртвый улей. И почти у каждого в лапе батон или рыба.

      Пока