Легкие следы. Светлана Сухомизская

позвонил мне этим утром – в частности.

      Уже отзвучали финальные аккорды, уже потускнел свет над опустевшей сценой, похоронив надежды зала на третий бис, и даже самые одержимые поклонницы, спрятав заплаканные платочки и конфетные фантики в сумочки, уже двинулись в сторону выхода.

      Я огляделась по сторонам, словно очнувшись от глубокого наркоза. Голова моя слегка кружилась и плохо исполняла свои непосредственные обязанности, поэтому ее хозяйка никак не могла сообразить, что ей делать дальше.

      Раздался отчетливый скрип, громкие шаги и откуда-то сбоку вынырнула хмурая девица, бритая налысо, с сережкой в правой ноздре. Девица пронеслась вдоль первого ряда, резко остановилась возле меня – я была готова поклясться, что услышала визг тормозов – и, окинув меня быстрым недружелюбным взглядом, спросила:

      – Ты что ли Фрося?

      Я открыла рот и, не придумав, что возразить, ответила:

      – В некотором роде.

      – Ну, тогда пойдем.

      На черной джинсовой спине девицы красовалась аппликация в форме черепа, мастерски сооруженная из марлевых бинтов. Мчась во весь опор сквозь узкие и извилистые проходы, загроможденные массивными приспособлениями неизвестного мне назначения, я пыталась выполнить две плохо сочетаемых задачи – не выпустить череп из вида, и не расшибиться насмерть, споткнувшись обо что-нибудь кривое и острое, терпеливо поджидавшее меня в зловещей полутьме кулис.

      Воображение, между тем, вопреки всякой очевидности, рисовало мне конечную цель нашей гонки в образе миленькой гримерной, сплошь в парчовых драпировках, белой с золотом мебели и китайских напольных вазах. Ума не приложу, откуда я набралась этой пошлости.

      Проскрипев, открылась железная дверь с проступившими поверх потеков серой масляной краски ржавыми крапинками, и передо мной возникла крохотная каморка: колченогое кресло в потертой обивке перед огромным рябым зеркалом, ободранный барный табурет и щербатая раковина с текущим краном, замотанным бурой тряпицей, словно больное горло компрессом…

      Что украшало это убогое место, так это цветы. Но стояли они не в напольных китайских вазах, а в ведрах с надписями «КАРХР-МУСОР», «СТОЛОВАЯ ОТХОДЫ», «ВОДА ТЕХНИЧ» и даже «ПЕСОК» – последнее, судя по его красному цвету, было украдено с пожарного стенда. Именно в этом ведре я увидела уже знакомые мне золоченые розы в ядовито-зеленой обертке.

      Посреди жертв, принесенных к алтарю, возвышалось божество во всем великолепии своей молодости и красоты. Станиславский, голый по пояс, сосредоточенно застегивал ремень на джинсах, дымя зажатой в зубах сигаретой. Дым тонкими волокнами поднимался к потолку, на котором тревожно мигал противопожарный датчик. Солнце, пробиваясь сквозь немытое окно, золотило волосы у него на затылке.

      – Тебе пожарные по башке не дадут? – поинтересовалась девица.

      – Не дадут, – промычал Станиславский, чудом удерживая сигарету во рту. – Они уже здесь побывали. Взяли автограф и ушли.

      – Что,