Легкие следы. Светлана Сухомизская

скромнее у них букеты?

      Разумеется, мои тюльпанчики не шли ни в какое сравнение с роскошными букетами немолодых барышень из первых рядов, и значит, эти слова можно было смело принять на свой счет. Я тихонько хмыкнула. И невольно навострила уши в ожидании ответной реплики брюнета.

      Но брюнет молчал. Молчал до тех пор, пока романс не закончился. А потом произнес, очень холодно и звонко, так что даже сквозь грохот аплодисментов, многократно усиленный акустикой зала, мне отчетливо было слышно каждое его слово:

      – По-моему, сидеть на таких концертах и растрачивать душу, не говоря уж о времени, на какую-то красиво обтесанную дубину – глупость несусветная. Даже симпатичная девушка не должна вести себя как дура. А особой разницы между дурой с розами и дурой с тюльпанами я не вижу.

      Я даже не заметила, как стихли аплодисменты – слишком сильно зашумела кровь в ушах. И почему меня так разозлили слова этого… этого… ух, не могу подобрать нужного слова … ну ладно, этого… человека!

      – Мы встретимся с вами после небольшого антракта и вернемся из прошлого обратно в наши дни. Во втором отделении я спою для вас песни наших современников, – Станиславский откланялся и исчез за кулисами.

      – Антракт! Как своевременно! – брюнет поднялся с кресла.

      – Погоди, не торопись, дождемся Виолетту, – сказал блондин.

      Я тоже встала, исполненная решимости все-таки пробраться к облюбованному местечку во втором ряду.

      Станиславского между тем не отпускала со сцены ненавистная всем зрительницам дама в шляпке и манто. Как выяснилось, ее наряд дополняли перчатки по самые локти. Помогая себе жестами, дама что-то сказала Станиславскому – на его лице по очереди отражались, накладываясь друг на друга, изумление, смущение и радость – и протянула ему небольшую корзинку, полную белых нарциссов. Станиславский взволнованно поцеловал ее обтянутые красным перчаточным шелком пальцы, а меня насквозь прожгло где-то в районе солнечного сплетения.

      Дура ты, дура! – одернула я себя. Не успела толком влюбиться, а уже начала ревновать. Он артист, успокойся! Мало ли, кому он целует руки! Мало ли, что он изображает! Он, может, сейчас в образе, и ты никогда уже не узнаешь – в каком. И вообще, неизвестно, где он лучше справляется с ролью – на сцене или за кулисами… Все они играют – кто на гитаре, кто на нервах… Не надоели тебе все эти мастера игры на струнных инструментах? Лучше бы настройщика какого-нибудь поискала…

      Пока я распекала сама себя, дама, распрощавшись со Станиславским и позволив ему, наконец, убежать со сцены, уже шла по проходу между рядами в мою сторону.

      И тут пришел мой черед разинуть от изумления рот.

      Конечно, рассеянный свет и плотная вуаль отчасти скрывали черты ее лица, но остаться неузнанной она могла только в том случае, если бы надела на голову мешок из-под картошки, да и то вряд ли.

      Дама в манто оказалась Виолеттой Луначарской.

      Все, конечно, знают, кто такая Виолетта Луначарская, но вдруг вы – исключение? И даже если не исключение – кто