Не потерять человека. Георгий Вайнер

Иван.

      – Мил-ли-он, – сонно пробормотал Шестаков, его уже кружила теплая дремота. И вдруг, приподнявшись, сказал ясным голосом: – Иван, ты соображаешь, сколько это – миллион пудов? Да еще с гаком? Всей России каравай поднесем!

      Уронил голову в подушку и заснул уже накрепко, без снов, до утра.

      А Иван Соколков еще долго лежал в темноте, шевелил губами, морщил лоб – подсчитывал.

      К полуночи вызвездило – крохотные колючие светлячки усыпали черное одеяло небосвода, и от этого стало еще холоднее. Мороз словно застудил, намертво сковал все звуки окрест, и от этой могильной тишины хотелось ругаться и плакать.

      Но прапорщик Севрюков и подпрапорщик Енгалычев, казак из старослужащих, сидевшие засадой в еловом ветхом балаганчике, брошенном кем-то из охотников-ненцев, плакать не умели, а ругаться нельзя было.

      Шепотом – что за ругань?

      А громко – нельзя.

      И костра развести нельзя.

      Прикрываясь за сугробом от острого, будто иглами пронизывающего ветра, Енгалычев зашептал:

      – Слышь, Севрюков! Пропадем ведь без огня-то!

      Севрюков покосился на него:

      – За ночь не пропадем… – А у самого от стужи губы еле шевелятся.

      Енгалычев зло сплюнул, и они услышали легкий металлический звон – будто гривенник упал на замерзший наст.

      Плевок на лету застыл.

      – Ночь ночи рознь, – сказал Енгалычев угрюмо. – Здесь ночь – полгода.

      – Не скули. Нынче вытерпим ежели мы с тобой – всю жизнь в тепле будем.

      – Жи-изнь… – протянул Енгалычев. – Ох и жизнь наша собачья. Озверели вовсе – на людей засидку делаем!

      Севрюков растер рукавицами немеющие щеки, с коротким смешком бросил:

      – Комиссары не люди. Учти, матроса убить – не грех, а добродейство…

      – Ладно, посмотрим, – вяло сказал Енгалычев и тоже принялся растирать щеки. – Я так думаю, мы с комиссарами на одной сковороде у чертей жариться будем…

      Прошел еще час.

      Севрюков приподнял голову, насторожился:

      – Тихо! Слушай!..

      Из ночной мглы доносился пока еле слышный, но с каждой минутой все более отчетливый собачий лай, тяжелое сопенье. На мили вокруг разносился пронзительный визг полозьев по сухому снегу, гортанные выкрики каюра – шум груженой упряжки на санном тракте.

      Енгалычев посмотрел на Севрюкова:

      – Что?..

      – Давай!

      Севрюков подтолкнул Енгалычева в спину.

      – Беги, падай на лыжню, – свистящим шепотом скомандовал он. – И лежи как покойник, а то нынче же будешь на сковородке у комиссаров…

      Енгалычев выбежал на тракт, упал посреди лыжни, раскинув в стороны руки.

      Севрюков снял рукавицы и быстро-быстро принялся растирать замерзшие ладони, согревать их дыханием.

      Вот и упряжка показалась. Семь огромных пушистых лаек-маламутов. На нартах – двое укутанных в меховые толстые шубы людей.

      Увидав распростертое тело Енгалычева, каюр скомандовал собакам «по-оть!» и с размаху воткнул в твердый снежный