Бесконечность. Алёшка Емельянов

молвы,

      страх пропускает в живущие части,

      ждёт облегчения тягла и мук,

      вечно боится служителей власти,

      с родов живёт в положении слуг,

      важно внимает служителям храмов,

      лижет зимою брикет, эскимо,

      лечит в домашних условиях раны,

      видит повсюду врагов и дерьмо,

      верит репрессиям, царским особам,

      верно блюдёт вековечную лень,

      часто страшится бродячих, поборов,

      смотрит устало на начатый день,

      верует в высь богоизбранной роли,

      хвалит тирана, собор и шута,

      терпит нужду и побои, и боли,

      чествует прошлое войн и труда,

      часто прощает дворянам наживу,

      взорит на пряник и ворох плетей,

      любит печаль и вещателей лживых

      нация лучших на свете людей…

      Новое утро

      Солнце согрело рассветное утро,

      птички запели на ветках в садах,

      ветер гоняет цветочную пудру,

      рыбы проснулись в далёких прудах,

      бабочки мило и пышно порхают,

      синее небо висит над землёй,

      кошки с котами в теньке отдыхают,

      жёлтые звёзды раскрыл зверобой,

      речка, ручей шелестят, как деревья,

      свежий рассвет одурманил края,

      рвётся на волю поток вдохновенья,

      кладка поленьев у стенки жилья,

      видятся дырки в побелке и клади,

      спину испачкал ячеистый мел,

      я же прижался к кирпичной ограде

      и ожидаю свой первый расстрел…

      Свет в материнском окне

      Горчичные брёвна поджарой избушки,

      что вздумала лютую зиму встречать,

      как будто дубовая стойка, катушка.

      А вьюга замыслила ствол обмотать.

      Кружит и пушистый моток наполняет,

      вращая метельные ленты, витки,

      в белейшие нитки, мороз одевает

      и вяжет кустарники, ветки в пучки.

      Поветрия гнут деревца молодые.

      Бушует январская сила средь дня.

      Пуховая пена, как льды вековые.

      Небесною манной укрыта земля.

      Базальтовый, мраморный верх рассыпался,

      спускаясь на рощи, владенья славян.

      Порхающий пух о меха ударялся,

      беззвучно ложился на старый каштан.

      Засыпанный люд всё смотрел из стекляшек

      на чистые хлопья и белую пыль,

      как близился вечер средь пухлых кудряшек,

      сливаясь с пейзажем, что солнце забыл.

      На дом свой гляжу, умиляясь природе,

      тому, что без тела сижу в облаках,

      тому, что впервые слежу за погодой,

      тому, что я – призрак, не знающий страх.

      Оранжевой кладки почти что не видно.

      Всё гуще чернеет небесный гранит.

      В избе моей матери, что инвалидна,

      лишь