Большие снега. Геннадий Прашкевич

озера чернее сажи.

      Так и входят в мои стихи

      эти северные пейзажи.

Дом на пескахI

      Разносит ветер легкие песчинки

      и нарушает мировой покой.

      Два взрослых человека строят дом.

      Сухой плавник, окатанная галька,

      скоба из меди – все им пригодится.

      Два взрослых человека

      строят

      дом.

      Потом их остановит поцелуй.

      Их дом оставлен, он забыт, заброшен.

      Никто из них не мудр, не осторожен,

      никто не озаботится судьбой,

      никто не вздрогнет —

      кто там дразнит чаек?

      зачем весь мир, весь этот разнобой?

      И счастье, с тех иллюзий начинаясь,

      становится, увы, самим собой.

II

      Но дом еще не дом, пусть даже кровлю

      и стены ты поднять над миром смог.

      Ты должен жить удачей и любовью

      и женщину внести через порог.

      Чтоб все, что было временно и ложно,

      ушло, как исчезают боль и страх…

III

      Ведь это же неправда, что возможно

      нам счастье только в доме на песках.

* * *

      Египетский суфлер

      не подсказал ни строчки.

      Прозрачные, как флер,

      зеленые сорочки

      не скроют тех, кто гол,

      как рощи после пала.

      С плеча на голый пол

      упало покрывало,

      и толпы враз орут,

      увидев, меж цветами

      танцовщицы идут,

      играя животами.

      Перегорит звездой,

      сияющей без дела,

      сведенное тоской,

      как судорогой, тело,

      но взмахами ресниц

      оправданы обиды

      отчаявшихся жриц

      под тенью пирамиды.

* * *

      Женщины,

      которых мы покидаем внезапно,

      совсем внезапно, даже не по своей вине,

      остаются не в прошлом, а в некоем странном завтра,

      как портрет, что выставлен за стеклом в окне.

      Города,

      которые мы оставляем сразу,

      именно сразу, мучаясь и себя кляня,

      остаются всегда тоской и вечной заразой,

      в бездне грохота и огня.

      И чего удивляться, что осень красит

      за окнами небо, бесцельно и зло маня.

      Остается лишь память,

      и позолота слазит

      с женщин и с городов,

      но, прежде всего,

      с меня.

* * *

      Я научился просыпаться рано,

      когда еще не ноют в сердце раны,

      когда еще сороки не проснулись,

      и тянет тишиной с пустынных улиц.

      Я научился радоваться дому,

      твоей ладони, шороху на крыше.

      Я научился радоваться грому,

      особенно, когда он плохо слышен.

      Я научился говорить как птица,

      скрывать печаль, невидимое видеть.

      Немногому осталось научиться:

      с такой же силой знать и ненавидеть.

* * *

      Я оплатил бы все разлуки,

      все слезы, всю печаль ночей,

      все звезды, шорохи и руки

      и шепот – тайный и ничей,

      но