Кладезь бездны. Ксения Медведевич

похвалил пахлаву.

      Буран просияла:

      – Ой, я такая радая, такая радая… Кахрамана новая, думала, совсем будет бестолочь, ан нет, нашла лавку, хотя знаешь, Абдаллах, говорят, там шайтан ногу сломит, в этом квартале ихнем ардебильском, такая смышленая, да, хоть и молоденькая совсем…

      И осеклась. Ага, испугалась, что наговорила лишнего – про молоденькую. Точно, точно, испугалась – и заревновала. Белые пухлые пальцы мяли край длинной пашмины – еще и разозлилась. Похоже, недолго Шаадийе ходить в кахраманах, Буран не потерпит рядом с собой красивую и умную девушку. Ей нужны такие, как толстая Тумал и Умм Муса эта, тупая и…

      Ох ты ж, Умм Муса… Да будет тобой доволен Всевышний…

      Словно подслушав его мысли, Буран решила поплакать. Растекаясь сурьмой с век, она завсхлипывала:

      – Абдаллах, мне так страшно, ой так страшно! Кто ж мог подумать, что нету больше Умм Мусы, а на месте ее… ыыыыы…

      Невольница кинулась с платочком, Буран грубо ее отпихнула – убирайся, мол. И завытиралась собственным, из рукава вытащенным, кусочком ярко-зеленого хлопка.

      – Ну… – аль-Мамун попытался собраться с мыслями – супругу все же следовало утешить, – ну… бывает…

      Мда, отлично получилось. Буран разрыдалась в голос.

      – Ну… Буран… ну… не плачь, пожалуйста!

      – Ыыыыыы… ты меня совсем не лю-ууу-биии-ииишь… ыыыы…

      – Ну… ну… что я могу для тебя сделать? Хочешь арапчонка? Мне вот говорили, что ты хочешь… Давай подарю тебе арапчонка – будет бегать за тобой, зубами блестеть, а?..

      Тут Буран притихла. Посопела, сморкнулась, снова посопела. Вытерла черные потеки под глазами. И вдруг выпалила:

      – Прости, пожалуйста, своего дядю!

      От неожиданности аль-Мамун выронил вилку. Она звонко тренькнула о фаянс блюда.

      – Что?!

      – Прости принца Ибрахима аль-Махди, о мой господин! – Жена горестно подняла брови домиком. – Пожалуйста…

      – Буран, кто тебя попросил попросить… тьфу… короче, кто тебя попросил об этом?!

      – А… я…

      – Отвечай!

      Буран заколыхалась броней ожерелий на груди, застреляла глазами:

      – Ну… ну…

      – Это была я, сынок. Это моя просьба.

      Голос Ситт-Зубейды прозвучал ровно, но глуховато, словно сквозь платок.

      Ее лицо до самых глаз действительно закрывала темная непрозрачная ткань. Впрочем, чему тут удивляться: госпожа Зубейда блюла приличия, как и подобает знатной ашшаритке. Сын мужа от другой женщины был для нее не махрам[6] – при нем ей не подобало снимать хиджаб и открывать лицо.

      Черная глухая абайя, черный платок – даже без каймы. Темные глаза под узенькими щипаными бровями – с темными кругами, набрякшими веками. Ситт-Зубейда с шелестом черного шелка опустилась на подушки рядом с Буран, и та сразу сжалась и поникла.

      – Когда ты вошел в столицу, Абдаллах, помнишь, что я тебе сказала?

      Темные неподвижные глаза, губ не видно – платок.

      – Я помню, моя госпожа. Вы написали,

6

Махрам – это каждый из мужчин, которым запрещено жениться на данной конкретной женщине (то есть близкие и молочные родственники). С ними женщина имеет право оставаться наедине и путешествовать.