Гулящие люди. Алексей Чапыгин

на вороту! Мать заступилась:

      – Сам ведаешь, Лазарь Палыч, рано ему в стрельцы, поспеет намотаться.

      – Рано, конешно… шесть на десять, а поручимся с Петрой, мушкет дадут, вишь, в рост малого потянуло…

      – Истинно рано, жено, младому во стрельцах быть… два года, а в теи года в монастыре легонько постигнет грамоту. Здесь же он ее постигает не верхом, вишь низом.

      Сеньке хотелось уйти из дому от молитвы маткиной, от грамоты и мастерихи, которая его совсем охапила, как мужа. Тать, тот думал свое и говорил упрямо:

      – Эх, отец Анкудим! Как зазнался Никон, давно ли в Новгороде молебны пел, нынче же родовитых бояр в приказе стоя держит, сести не указует им.

      – Не пойму я патриарха! Нас, монасей, от бояр и боярских детей не боронит, а над боярами властвует… Тут не дально время был я в старцах в Щапове селе досмотреть патриарши борти, пчелы и мед… Там меня гонял пьяной сын боярской, чуть саблей не посек, больную ногу мне извредил, а Никону патриарху я челобитье подал – меня же и обвинили: «Сам-де с озорником бражничал!»

      – Сломают ужо Никону рога бояре – вот мое слово.

      – Сломают, Лазарь Палыч! В памятях того не держу, чтоб боярин кому обиду спущал…

      Скоро все разошлись спать. Отец с Петрухой вверх, монах уклался внизу. Сенька тоже хотел идти в повалушу. Мать заставила с ней молиться дольше, чем всегда, а потом со свечой в руке подступила к Сеньке:

      – Сдень рубаху!

      Сенька покорно содрал с плеч рубаху.

      – Скидай портки!

      – Студно мне, мамо!

      – Чай я тебе мать – не чужая, скидай.

      Сенька неохотно обнажил себя. Мать оглядела его и плюнула, крестясь:

      – Оболокись! Сказывай, блудом грешишь? С мастерихой?

      – Мне студно, да она виснет…

      – То и есть! Поди спать в подклет, буде на перине, поспи на голом полу.

      – Там крысы, мамо, боюсь!

      – Женок бесстыжих не боишься, твари, гнуса спужался, – подь!

      Сенька покорился, пошел спать в подклет. Туда ставили кринки с молоком да на стене вешали всякую рухлядь.

      Мать старательно заперла дверь подклета за Сенькой, положила в крюки три железных поперечных замета и замком замкнула.

      Сенька боялся крыс, ему казалось, что сонному они объедят нос и уши. Он решил не спать, сел на холодный пол, прислонясь лопатками спины к стене. Спать ему давно хотелось, брала дремота. В дреме он помышлял о своем бумажнике[25] и подушке. Крысы, как стихло все, завозились близко. Сенька вскочил, крысы исчезли. Когда вскочил Сенька, то уткнулся в дверь, он плечом налег на нее, дверь крякнула.

      – Ага! – Он навалился грудью. Она еще как будто подалась, и снаружи ее задребезжали заметы.

      Тогда Сенька ударил по двери обоими не по годам тяжелыми кулаками, а дверь трещала, звенела, но не пускала его. Крысы смело шныряли у Сеньки под ногами. Он в ужасе присел и фыркнул:

      – Ффы-шт, беси!

      Крысы отбежали, но возились в дальнем углу.

      – Да, черт же ты, матка!

      Сенька ударил еще раз по двери кулаками, послушал – никто не шел выпустить его.

25

Бумажник – матрац, набитый хлопчатой бумагой.