Сияние снегов (сборник). Борис Чичибабин

корни, облетели кроны, –

      муки гетто, коль не казни да погромы.

      Не с того ли Ротшильд, молодой и лютый,

      лихо заворочал золотой валютой?

      Застелила вьюга пеленою хрусткой

      комиссаров Духа – цвет Коммуны Русской.

      Ничего, что нету надо лбами нимбов, –

      всех родней поэту те, кто здесь гоним был.

      И не в худший день нам под стекло попала

      Чаплина с Эйнштейном солнечная пара…

      Не родись я Русью, не зовись я Борькой,

      не водись я с грустью, золотой и горькой,

      не ночуй в канавах, счастьем обуянный,

      не войди я навек частью безымянной

      в русские трясины, в пажити и в реки, –

      я б хотел быть сыном матери-еврейки.

1946

      Крымские прогулки

      Колонизаторам – крышка!

      Что языки чесать?

      Перед землею крымской

      совесть моя чиста.

      Крупные виноградины…

      Дует с вершин свежо.

      Я никого не грабил.

      Я ничего не жег.

      Плевать я хотел на тебя, Ливадия,

      и в памяти плебейской

      не станет вырисовываться

      дворцами с арабесками

      Алупка воронцовская.

      Дубовое вино я

      тянул и помнил долго.

      А более иное

      мне памятно и дорого.

      Волны мой след кропили,

      плечи царапал лес.

      Улочками кривыми

      в горы дышал и лез.

      Думал о Крыме: чей ты,

      кровью чужой разбавленный?

      Чьи у тебя мечети,

      прозвища и развалины?

      Проверить хотелось версийки

      приехавшему с Руси:

      чей виноград и персики

      в этих краях росли?

      Люди на пляж, я – с пляжа,

      там, у лесов и скал,

      «Где же татары?» – спрашивал,

      все я татар искал.

      Шел, где паслись отары,

      желтую пыль топтал,

      «Где ж вы, – кричал, – татары?».

      Нет никаких татар.

      А жили же вот тут они

      с оскоминой о Мекке.

      Цвели деревья тутовые,

      и козочки мекали.

      Не русская Ривьера,

      а древняя Орда

      жила, в Аллаха верила,

      лепила города.

      Кому-то, знать, мешая

      зарей во всю щеку,

      была сестра меньшая

      Казани и Баку.

      Конюхи и кулинары,

      радуясь синеве,

      песнями пеленали

      дочек и сыновей.

      Их нищета назойливо

      наши глаза мозолила.

      Был и очаг, и зелень,

      и для ночлега кров…

      Слезы глаза разъели им,

      выстыла в жилах кровь.

      Это не при Иване,

      это не при Петре:

      сами, небось, припевали:

      «Нет никого мудрей».

      Стало их горе солоно.

      Брали их целыми селами,

      сколько в вагон поместится.

      Шел эшелон по месяцу.

      Девочки там зачахли,

      ни очага,