Сорняк, обвивший сумку палача. Алан Брэдли

тебя принцессой в струящихся шелках и бриллиантах размером с кочан капусты».

      – И он сделал?

      – Нет. На самом деле он сказал: «Моя чертова ассистентка бросила меня. Поехали со мной в Лайм-Реджис на выходные, и я дам тебе гинею, шесть приемов пищи и спальный мешок. Я научу тебя искусству манипуляции», – заявил он, и я была настолько глупа, что подумала, будто речь идет о марионетках.

      Не успела я поинтересоваться подробностями, как она вскочила на ноги и отряхнула юбку.

      – Кстати, о Руперте, – заметила она, – нам лучше пойти посмотреть, как продвигаются дела у них с викарием. В приходском зале зловещая тишина. Ты полагаешь, могли они уже поубивать друг друга?

      Ее цветастое платье грациозно зашуршало между надгробиями, и мне оставалось лишь последовать за ней.

      Внутри мы обнаружили викария, стоящего посреди зала. Руперт находился на возвышении, на центральной сцене, положив руки на бедра. Если бы он выходил на поклон в театре «Олд Вик», освещение не могло бы быть более выразительным. Будто посланный судьбою, неожиданный луч солнечного света сиял сквозь витражное стекло в задней части зала, падая круглым золотым пучком прямо на поднятое лицо Руперта. Тот встал в позу и начал извергать Шекспира:

      Когда клянешься мне, что вся ты сплошь

      Служить достойна правды образцом,

      Я верю, хоть и вижу, как ты лжешь,

      Вообразив меня слепым юнцом.

      Польщенный тем, что я еще могу

      Казаться юным правде вопреки,

      Я сам себе в своем тщеславье лгу,

      И оба мы от правды далеки.

      Как упомянул викарий, акустика в зале замечательная. Викторианские строители соорудили его внутренности в форме раковины моллюска, изогнутые деревянные панели служили резонатором для самого слабого звука – все равно что находиться внутри скрипки Страдивари. Теплый медоточивый голос Руперта звучал повсюду, окутывая нас своим богатым тембром:

      Не скажешь ты, что солгала мне вновь,

      И мне признать свой возраст смысла нет.

      Доверьем мнимым держится любовь,

      А старость, полюбив, стыдится лет.

      Я лгу тебе, ты лжешь невольно мне,

      И, кажется, довольны мы вполне![12]

      – Как меня слышно, викарий?

      Чары немедленно разрушились. Все равно как Лоуренс Оливье вставил бы: «Раз раз! Проверка… один… два… три» посреди «Быть или не быть».

      – Блестяще! – воскликнул викарий.

      Что больше всего удивило меня в речи Руперта, так это то, что я знала, о чем он говорит. Благодаря почти неощутимым паузам в конце каждой строки и своеобразным жестам длинными белыми пальцами, с помощью которых он демонстрировал оттенки значений, я поняла слова. Каждое из них.

      Как будто их всосало в мои поры осмосом, они захлестнули меня, и я поняла эти горькие слова старика, обращенные к юной любви.

      Я взглянула на Ниаллу. Она поднесла руку к горлу.

      В последовавшем гулком деревянном

12

138-й сонет Шекспира в переводе С. Я. Маршака.