Дорога навстречу вечернему солнцу. Ольга Михайловна Левонович

в темноту красиво взлетали искрящиеся головешки, было весело и немного страшно.

      Мама металась, выносила вещи. Какая-то соседка отчаянно колотила в окно с улицы, думая, что мы еще спим. Мама резко обернулась к окну, держа в руках ящик от комода, нечаянно задела ребристым краем стекло. Оно с треском рассыпалось, и соседка унялась.

      Потом говорили все, что, на наше счастье, ночь была удивительно безветренной, и дом сгорел, как свечка. А причиной пожара была керосиновая лампа, опрокинутая пьяным тофом в чуме. Сгорел и чум, и дом. Уцелели тоф и ковёр на полу. Ковёр был настолько забит песком и грязью, что оказался не по зубам огню.

      Позже мы с Леной, сестрёнкой, презрев мамины запреты, бродили по пепелищу. Стоял непонятный запах, и сердце билось. Из пепла торчали проволока и обгорелые гвозди, и ничего, чем можно было поиграть, мы не нашли.

      Однажды, много лет спустя, мама на печке во дворе калила на железном противне землю для рассады. Я примчалась на этот жуткий и волнующий запах.

      – Чем пахнет?!

      – Горелой почвой, – пожав плечами, сказала мама. Я вспомнила. Это был запах пожарища.

      Собаки

      Папа, когда мы переехали в Забайкалье, долго мечтал съездить в Алыгджер и привезти оттуда собаку-лайку. Лайки там огромные, серьёзные, спокойные. Наши собаки любили лежать у крыльца, уложив тяжёлые головы на лапы, и ни на кого не обращали внимания.

      Но это до тех пор, пока вокруг дома не было ограды. Люди ходили мимо нашего дома в магазин, под окнами была тропинка.

      Забор понемногу строился, и вот, когда осталось закрыть досками последнее прясло, собаки лениво поднялись, одна за другой прошли вдоль изгороди. И с того момента никого не пустили во двор. Подвыпившего тофа загнали на забор, и, пока не вышла мама, он сидел там, уже трезвый, и ругался по-русски. А лайки, несмотря на свое название, молча, внимательно смотрели на него, сидя внизу.

      Изо всех наших собак я запомнила чёрно-рыжего Байкала. Он грыз всё подряд. Съел рукава у свитеров, которые мы с Леной оставили на улице. Добрался до наших деревянных качелей и превратил их в щепочки. А так очень даже мирный был псин.

      Горы

      Папа рассказывал: горы, особенно ближе к вершинам, всё время разговаривают. Шуршат, нашёптывают. Камни на открытых местах, обдутые ветрами, промытые дождями, шевелятся, сползают. Порою какой-нибудь камешек катится вниз, увлекая другие за собой, и замирает вдруг. Тут же неподалёку скатывается другой. Бывают грозные камнепады, откалываются валуны и летят вниз, с диким грохотом, который повторяет многоголосое эхо.

      По весне на крутых склонах выжигалась трава и ветошь. Когда сгущались сумерки, огонь жил в лощинах, длинных извилистых овражках и впадинах. Получалась необыкновенная картина. Издалека казалось, что гора изнутри наполнена огнём и стала трескаться, из каждой трещины вырывается пламя. Вот-вот она с небывалым грохотом рухнет, раскатится на тысячи кусков.

      А днём глядишь – стоит себе гора, как ни в чем не бывало, чернея выжженными квадратами.

      Покос

      Как-то