Кочевник. Андрей Мирошников

пляс агоний,

      Казалось бы, надёжно скрытых строк.

      Но их стремленье

                               жалость не догонит;

      Недопустимо Господу рыдать,

      Иначе – грядёт Потоп…

      А мир и так продрог;

      В такую сырость могут проржаветь

      И поезда, и всё, что может ездить,

      Летать…

      О, жалость Божья! О, Господни слёзы! —

      Вселенской жалости томит неблагодать.

      …И нож не сможет вены переёрзать,

      И я останусь доживать и тлеть,

      И, медленно старея и скрипя,

      Жалеть.

      Что век, увы, по-прежнему железный,

      А человек – пытаться бесполезно —

      Не будет никогда летать.

      Тем паче – по сырой погоде.

      Лишь письма старые листать,

      На то и годен

      И в день дождливый Страшного Суда…

      Выдох

      … и в атаке, и в любви выдох важнее вдоха…

Милорад Павич

      «Завтра всё как вчера – это небо…»

      Завтра всё как вчера – это небо,

                                            распятое рамой,

      И колодец двора с вечной сыростью

                                                 ночью и днём,

      Подоконник, истёртый за годы моими локтями,

      Инвалидное кресло, и я,

                                    живший некогда в нём.

      Я родился таким —

                              инвалидом, уродцем, убогим.

      Нелечимую немочь

                              судьба мне в насмешку дала,

      Бесполезную ношу – тонки худосочные ноги.

      Как хотел я сменить их

                                   на два непорочных крыла!

      А внизу, как избушка Яги,

                                         на бревенчатых лапах,

      Голубятня стояла. И весь мой осознанный век,

      Круглый год, до зари,

                          появлялся, в затасканной шляпе,

      Ненормальный хозяин —

      добряк по прозванию Швейк.

      И когда поднималось над городом

                                                мудрое Солнце,

      И стелило лучи или путалось в тучах кривых,

      Рассекая пространство,

                              взлетали из глотки колодца

      Белоснежные птицы —

                                пернатый неистовый вихрь.

      Забывался хозяин

                             в какой-то немыслимой пляске,

      И понятна была эта радость —

                                                щенячий восторг…

      Я писал кренделя у окна инвалидной коляской,

      А над дыркой двора

                               кружевами был вышит простор.

      Как-то ночью сожгли голубятню

                                                 дурные подростки,

      И чумазый хозяин вконец одурел и раскис:

      Он, скуля, ворошил обгорелые чёрные доски,

      Прижимая к груди тёплый уголь

                                                 и