Душа и тело. Наталья Антарес

собой сошел на нет, но с этого момента я жила лишь одним: поскорее встать на ноги и поехать в Хорнебург. Болезнь не отпускала меня из своих тисков, еще почти неделю я билась в ознобе и металась в жару, но молодой крепкий организм справился с недугом. Эберт заполнил мою спальню цветами, попросил прощения и снова уехал в командировку, на этот раз куда-то в Голландию, а я с облегчением закрыла за ним дверь. Если Ханна ничего не преувеличивала, я могла и не застать Йенса живым.

      С формальной точки зрения в наших отношениях не было ни одного действительно крамольного аспекта, однако, я слишком хорошо знала здешний менталитет, чтобы не понимать, каким извращенным образом будут истолкованы мои визиты к Йенсу, если они случайно станут достоянием широкой общественности. Нет, я не собиралась винить милейших жителей Ор-Эркеншвика в предвзятом мнении, я бы, и сама не знала, как реагировать, услышь я собственную историю из чужих уст. Я просто на уровне интуиции чувствовала, что мне нужно надежное и правдоподобное алиби, хотя и ни на миг не ощущала себя преступницей. В общем, официально я ездила в Даттель (через Хорнебург, конечно же). Я без сожалений распрощалась с фитнесс-клубом в Реклингхаузене, нашла равноценную альтернативу в Даттеле, подобрала наиболее удобный график тренировок и три раза в неделю без труда выкраивала время, чтобы по пути заехать к Йенсу. Способствовало поддержанию успешной конспирации и отдаленное расположение бывшего конезавода: в пешей доступности от жилища Йенса не было даже магазина, и, к примеру, за выпивкой и сигаретами он выбирался только на роллере. Я ставила машину так, чтобы ее не было видно с дороги и на пару часов погружалась в другой мир, где ненадолго снова становилась самой собой.

      Йенс ни разу не взял у меня денег, даже когда я тайно оставляла несколько купюр на столе. Точно так же он отказывался принимать одежду и продукты, уверяя меня, что ни в чем не нуждается. Пожалуй, единственное, против чего он не возражал, так это против моих попыток навести в этом сарае относительный порядок, что-то помыть, что-то выбросить…. А еще он не уставал повторять, что мне здесь не место, но отчего-то больше не спрашивал, что за мотивы мной движут, когда я к нему приезжаю. Наверное, понимал, что я сама не знаю ответа. Мы вообще очень мало разговаривали: если суммировать сказанные нами слова за все эти годы, в результате получилась бы страничка рукописного текста. Иногда я заставала Йенса в таком недееспособном состоянии, что он, по-моему, даже не замечал моего прихода, а обычно он отстраненно курил, молча прикладывался к бутылке и в мрачной задумчивости наблюдал, как фрау Беата Штайнбах, засучив рукава, расчищает «авгиевы конюшни». Объективно я видела, что Йенс опускается все ниже, хотя порой казалось, что падать дальше некуда. Его безразличие к еде, к личной гигиене, окружающему миру становилось все очевидней, алкогольная зависимость неумолимо прогрессировала, а малейшее желание что-то изменить при этом напрочь отсутствовало. Наоборот, Йенс целенаправленно приближал финал, а я не могла