Цветом света. Антон Ярев

представлением. Сублимация шока. Равносильно – заглянул бы Лесков в ее лицо хоть на одну секундочку. Женя стиснула зубы, трудно вдохнула, а потом почувствовала, что это всего лишь чашечка его ладони удобным, идеальным лифом прикрыла ей грудь…

      Конец мысли. Все предельно ясно. Творец понял, что и где он должен перекроить в этом чертовом платье. Но ладонь задержалась на груди. Человек думал по-другому, его взволновала и умилила небольшая, упругая, неожиданно материализовавшаяся пуговка под черным кружевом лифчика.

      Лесков отпустил ее:

      – Все. Я нашел.

      Он вернулся к столу, делая вид заинтересованного картонной коробкой. Позади свирепствовала тишина. Абсолютная. Вакуумная. Сон, не сон? Оглянулся: Евгения в прежнем черном строгом сидела на диване, закинув ногу на ногу, и курила, как ни в чем не бывало… Только слегка нарушена прическа и все… Да, больше ничего… Сон.

      – Забирайте платье, – сказала она.

      Лесков поднял сугроб закордонной моды, аккуратно сложил в коробку, закрыл крышкой, постоял немного, подкрался к Жене и склонился над самым ухом. Бес покинул его, это было остаточным явлением:

      – Настоящий цвет волос – русый.

      Девушка внимательно, осторожно посмотрела в черные глаза инквизитора: он не спрашивал.

      – Хорошая краска, – посочувствовал Евгений.

      Она отвернулась и мрачно согласилась:

      – Блондинка поневоле.

      Все. Небо в тельняшечку и конец кина. Вон из этой комнаты. Александр, тут как тут, бросил взгляд на художника, на коробку у него под мышкой, на Женю и озабочено спросил:

      – Ну как?

      – Жить будет. Когда это надо?

      – А когда возможно?

      – Машинка есть?

      – Какая?

      Лесков засмеялся, и стало ему до тесноты легко:

      – Швейная.

      – Сегодня будет.

      – Завтра будет платье, – и зашагал прочь, в ту комнату, где ждали нарезанные обои, где мог тихонько посидеть, хотя бы минутку, и понять, что же это в конце концов происходит: почему во рту сухо, а все тело мокрое, почему руки трясутся, а глаза не моргают?

      Когда же добрался до места, тотчас выругал себя: шарады – не его рабочий профиль, пусть их Павел Глоба решает. А сам он доклеит обои, переделает этот «сарафан», позвонит Динке, черт возьми!.. И содрогнулся, едва не врезаясь в выросшую перед ним живую скалу: Майк, короткостриженый, приземистый, крепкий, и за его спиной ничего не видать, никакого будущего – ни светлого, ни темного – шагнул вперед, взял Лескова за плечо и грубо сказал:

      – Ты художник.

      ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

      …И над цветным полулитром

      Бренного сущного мира

      Девочка перед пюпитром

      Нервно возникла. С эфира

      Нежно, ментально музыка

      Звуков семейством подружным,

      Аккордеоном жемчужным

      Вдруг заиграла…

      Вот так начинался май в Питере – праздник Труда – холодина жуткая. Воскресенье. Второе число. Кого-то мутило и трясло похмелье, а кого-то