Из дыма, солнца, водки и конфет. Игорь Ильин

itle>

      Мне нравится выражение «дать тесту отдохнуть». Иногда на 30 минут, иногда на час тесто, например, для пасты или пельменей откладывается (никогда не в холодильник), чтобы клейковина, которая есть в муке, немного набухла. Это нужно для того, чтобы тесто не собиралось при раскатывании обратно в комок. Во время отдыха тесто лишается внутреннего напряжения и как будто расслабляется. Белок пшеницы впитывает влагу и тесто становится эластичным.

      То же самое происходит и с текстом. (Всего одна буква разницы.) Тексту надо дать отдохнуть. Тогда ты увидишь в нем все необходимые связки, которые там уже есть, но ты сперва их не заметил. А что-то окажется лишним. (На этом связь текста и теста прерывается: в тесте ничего лишнего нет, оно однородно.)

      «Мой дом – там соберутся гости.

      Там будет много, много голосов…

      Папа с братом смастерят радио.

      Мы с мамой будем сидеть на свернутом вчетверо

      шерстяном одеяле,

      в нише под широким подоконником – рядом с батареей

      (там всегда тепло, тихо, уютно),

      и мама будет читать вслух «Кортик» Рыбакова».

      Так пишет свой текст слушатель Школы «Пишем на крыше», где я веду уже третий сезон несколько семинаров и читаю лекции по российской поэзии XX—XXI вв. Школа «Пишем на крыше» организована журналом «Вопросы литературы» и Национальным фондом поддержки правообладателей, а автора текста зовут Игорь Ильин. Он пишет сложный текст, он научился их писать: текст растет, звучит в разные стороны, обрастает курсивами, ныряет в кроличьи норы, опять выбирается.

      «Впервые это произошло в четвертом классе.

      Мне было десять или около того.

      Я ничего не понял тогда. Просто записал то, что

      неожиданно пришло в голову и прочитал

      перед всем классом.

      Этот, взявшийся из ниоткуда, звонкий,

      ритмичный голос-звук меня не испугал,

      напротив.

      Если б я знал тогда…».

      Я очень горжусь Ильиным. Это человек примерно моего возраста, который писал очень традиционные, закрытые, как будто спрятанные, обычные рифмованные стихи, в которых совсем не было воздуха: все форточки закрыты, всё как надо, поэтому всё мертво.

      И вдруг после нескольких занятий (когда я без зла пошутил над ним: я вообще люблю подтрунивать над приятными мне людьми), он прочитал нам всем свой новый текст.

      Сказать, что мы обалдели, это ничего не сказать.

      Там было что-то даже немногое стыдное. Так всегда происходит, когда ты делаешь первый неотвратимый шаг, прыгаешь в люк с парашютом: его занесло. Но текст был живым и настоящим. Он даже заплакал, когда его читал. (Я и это потом ему вспоминал, подсмеивался.)

      Этот текст, который я сейчас цитирую, не тот, первый, этот он уже летит со своим парашютом над головой и видит, куда летит. Тот же был – прыжком непонятно куда. И я ничего не мог ему в тот раз сказать, кроме «это очень круто». А сейчас говорю: «Игорь, а вот тут вам надо дать тексту отдохнуть. Вы чего-то его стали слишком мять, а он не мнется, стягивается в комок. Он что-то хочет вам сказать, а вы мешаете. Дайте ему отдохнуть».

      «За мной придёт мальчик.

      Мы не друзья.

      Он просто приходит иногда,

      чтобы мы полетали над городом.

      Это всегда так легко и так непредсказуемо,

      ведь мы непременно кого-нибудь встретим.

      Это будет девочка Ира из соседнего подъезда.

      Я подхвачу её, и мы полетим вместе,

      куда-то, где свет

      почему-то становится оранжевым.

      Там мы впервые останемся одни,

      и первый поцелуй будет таким… странным и таким…

      мокрым…

      Каждый следующий отнюдь не будет радовать, вызывая

      подспудную, неровную боль

      где-то там, куда не добраться ни днем, ни ночью.

      Перелом наступит внезапно.

      Их будет несколько, и все – роковые, разрушающие».

      …Не только тесто отдыхает, не только текст. Но и я отдохнул от метро. Впервые за два месяца карантина спустился туда. И случись же такое: в моем поезде объявлялись станции в обратном направлении. «Следующая станция – Сокольники», когда мы уже были на Красносельский. «Следующая станция Преображенская площадь», когда следующая «Красные ворота».

      Что-то там у них перепуталось. Пленка была пущена в другую сторону – и машинист этого не замечал. На станции «Чистые пруды», которая была названа станцией «Бульвар Рокоссовского», я вышел. Что там было с объявлениями дальше, не знаю: в принципе «Бульвар Рокоссовского» – последняя станция ветки. Может, автоматический голос стал читать всё с начала?

      Это похоже