Пришельцы ниоткуда. Франсис Карсак

все тот же хисс.

      Нас осветил мягкий свет фонарика, закрепленного на его легком шлеме. Я заметил у него на поясе два небольших фульгуратора. Видимо, охрана звездолета была делом нешуточным! Кстати, тогда я впервые увидел на Элле что-то вроде нашей армии.

      – Ты похож на синзунов, – проговорил хисс. – Я видел троих, когда они высаживались сегодня днем. Но ты выше, массивнее и на руках у тебя пять пальцев. Ах, как же мне хочется поскорее попасть на экспедиционный ксилл! Я ведь еще только учусь…

      Я вспомнил, что на Элле каждый имел две профессии, как Суйлик, который был командиром ксилла и одновременно физиком.

      Тишину звездной ночи разорвал протяжный переливчатый крик.

      – Часовой синзунов, – пояснил наш собеседник. – Так они перекликаются каждые полбазика. Теперь я должен попросить вас вернуться.

      Мы возвратились в Дом чужестранцев – множество маленьких коттеджей, разбросанных по всей роще; здесь останавливались те, кто был вызван на Совет и жил слишком далеко, чтобы каждый день возвращаться к себе. К моей комнате, помимо ванной, примыкала небольшая библиотека, но я настолько устал, что мне было не до чтения. Взбудораженный событиями этого необычного дня, самого необычного из всех, проведенных мною на Элле, я вынужден был снова прибегнуть к помощи «того-кто-приносит-сон».

      Проснулся я очень рано. Морской воздух был остер и свеж, и я заметил, что здесь, в отличие от дома Суйлика, окна были настоящие, к тому же раскрытые настежь. До меня доносились шум прибоя и шелест бриза в листве. Несколько минут я нежился в постели с открытыми глазами, наслаждаясь прелестью тихого утра.

      И вдруг тишину нарушило чье-то пение.

      Я уже не раз слышал музыку хиссов. Нельзя сказать, что она неприятная, однако для нас она слишком мудреная, слишком навороченная. А эта песня не была хисской! В ней звучала тоска по родине, в ней слышалась мелодичность полинезийских напевов и в то же время сила, размах и затаенная страсть, какая встречается лишь в русских народных песнях. И голос, этот голос, так легко переходивший от низких грудных нот к высоким горловым, тоже не был голосом хисса! Песня накатывалась, как волна на берег, с мелодичными повторами, быстрыми взлетами и медленными, усталыми спадами. Тот, кто пел ее, находился слишком далеко, чтобы можно было разобрать слова, да и вряд ли слова были хисскими. Но я знал, что они говорят о весне, раскаленных солнцем или окутанных туманами планетах, о мужестве людей, которые их открывают, о морях и ветре, о звездах и любви, о борьбе, о непостижимых тайнах и ужасе смерти. В этой песне была вся юность мира!

      С бьющимся сердцем я второпях оделся и выпрыгнул в окно. Песня доносилась слева, со стороны моря. Пробежав между группами деревьев, я увидел лестницу, спускающуюся к волнам. Там, у самой воды, лицом к морю стояла девушка и пела, и солнце зажигало золотые отблески на ее голове. Значит, это не хисска! Правда, я не различил цвета кожи – видел только стройный силуэт в короткой голубой тунике.

      Перепрыгивая через три ступеньки,