Молвинец. Светлана Геннадьевна Леонтьева

смятые шторки, где вырваны небы,

      твои блёклые звёздочки те, что без ночи,

      у сентябрьской пичуги оторвано имя,

      каково ей носить вместо пёрышек – склепы?

      Брошу крошек ей горсть: греча, жмых да пшеница,

      кину семечек сладких, кедровых орешек,

      будешь клювом долбиться сентябрьская птица,

      будет крик твой в ночи неутешен!

      Мы ещё не сказали последнее слово:

      я, Алёша, Алёнушка, сам Достоевский.

      Я однажды видала охотничий норов,

      я однажды видала курок в перелеске.

      Я однажды варила куриное мясо:

      «Карамазов Алёшенька, кушать извольте!»

      Я – в колени бы голову, о как мне классно!

      Я бы – грудью о землю! А он улыбался!

      Но мы в разных веках, как отвары, декокте,

      даже в книгах мы разных! И в сказах! Но снится

      нам в рассветном апреле сентябрьская птица!

      И сентябрьская ложь, словно клён в оперенье.

      Не противиться злу – это сопротивленье!

      Это сонесогласье. И сонеприятье!

      …Клин по небу! Смотри! Возвращаются братья!

      О, апрельские птицы, стелите постели,

      стройте новые гнёзда свои, Карфагены!

      Собираёте травинки, иголочки ели.

      О, как солнечно нынче! О, как нам нетленно!

      ***

      А Спаситель сегодня сошёл прямо в ад!

      На серебряных нитях, на тонких крылах,

      на парчовых огнищах.

      А в спину вопят:

      на земле этой грешной скабрёзность и мат,

      и вся вечность заснула в часах!

      Не буди её! Больно! О, как мне беду

      поместить в паутинную эту дуду?

      И как мне поместить Божьей смерти объём

      в эту тонкой работы икону шитьём?

      Вот я еду в старинный наш град-Городец,

      где округлей земля, где размеренней шаг,

      я сейчас состою из таких нежных детств…

      Неразумной, о, люди, о, как мне дышать?

      Подскажите, откуда на небе багрец?

      У Субботы страстной вам хлопот не исчесть,

      выпекать куличи, что с изюмом внутри,

      с бархатистой глазурью, где сладок замес,

      где орешки, цукаты, как те янтари.

      Птица-тройка моя – птица-дастер ты мой!

      Не теряй ты дороги, лети по прямой:

      здесь начало иконы «Сошествие в ад».

      Здесь страстная Суббота. Здесь свечи горят.

      Городчане пред Пасхой любимей стократ!

      А икона врастает мне в сердце! Её

      корневище ветвится, и птица поёт!

      О, как недра разверсты Предбожьи мои

      до калины шукшинской, сплошной колеи,

      до рябины рубцовской, низин и высот.

      Ад повергнут! Его перейдёшь, словно брод!

      И всё вместе, по кругу сомкнулось в кольцо:

      Городец. Пасха. Волга. И Божье лицо.

      И никто, никогда не умрёт!

      Еженощно теперь у меня из груди,

      из глубоких, стальных, из её корневищ

      вырывается снова икона. Парит.

      И никто не убог. Не повержен. Не нищ.

      И молитвы мои напрямую теперь

      прямо в Боговы уши, в открытую дверь!

      Ибо