Молвинец. Светлана Геннадьевна Леонтьева

не черно!

      Ещё нету табло!

      Ещё не случилась у нас, как сейчас, катастрофы:

      куда ни взгляни – банки, рынки, обвалы, бабло,

      сплошные Голгофы!

      И ржавые гвозди распятья…

      Отец мой, отец!

      О, как я люблю тебя! Как по тебе я скучаю!

      Я шарф твой беру – этот рыжий – из шерсти овец

      и, словно котёнка, держу и держу у плеча я.

      А сердце моё так стучит, что сороки – бегом

      с подталых ветвей врассыпную метнулись огрузло.

      Ты был коммунистом, отец.

      Верил: честным трудом,

      что зло победили бы мы! И вот этот – дурдом!

      …Ты умер, о, Боже, за день до развала Союза!

      ***

      В моих душевных ранах всё равно свет и добро!

      Какие бы ветры не гнули, не выли.

      В них такое отсвечивает серебро

      со скоростью мяты, изюма, ванили!

      В моих душевных ранах. Откуда они

      ты не спрашивай, сколько в них цивилизаций

      и сколько разрушенных стран в них звенит,

      какие исчадья, в них войны клубятся.

      Какие сдвигаются материки.

      Какие галактики стонут от крика.

      Я их замуровывала бы в стихи.

      В бетон бы закатывала безъязыко!

      И всё-таки близь в них! И всё-таки свет!

      Вложите персты в мои раны – там небо!

      И каждый простор в них, что башня, продет

      цветами, листвою, огнём бересклета.

      Живящие раны – росою, пыльцой…

      Мертвящие раны – черны, словно омут…

      И в каждой, разверстой – ты! Руки, лицо,

      слова твои, фразы искрятся, не тонут.

      И в каждой, ещё не зажившей, все мы!

      И в каждой Алёша сквозит Карамазов,

      и Данко, нашедший дорогу из тьмы,

      о, раны мои, перешедшие в язвы!

      Нет. Я не смакую вас. Я по утрам

      бальзамом, зелёнкой лечу вас. И сказкой!

      Я так закалилась в борьбе. Тарарам

      меня не страшат, меч, ни сталь по-дамасски.

      Ни стрелы, ни лук, ни кинжал, ни шипы!

      Ни россыпь клевет, оговоров, наветов!

      Всё, что не убило – воздвигло щиты,

      пропело мне гимны и «многие лета»!

      И каждая рана теперь – Иордань!

      Я трижды крещусь, окунаясь до донца.

      И сколько меня ни терзай и ни рань,

      во мне прибывает лишь солнце!

      ***

      Герострат, поджигающий «Храм чужого голоса»,

      чиркает спичками. Кидает солому.

      Исчадье пожара – гремучие соллюксы

      подобны закону цикличному Ома.

      Герострат поджигающий! О, ты безумен.

      Ты – разоблачающий. Гнев в тебе плещет.

      Твой храм – бумазейный. Он равен по сумме

      истерикам женщин.

      Во мне не ищи отголосков чужого:

      своим я наполнена голосом певчим

      в три горла! Я – вся эти горла! Что снова

      лужёные! Выкрикнуть есть чем!

      И вымолить есть чем! И выплакать есть чем!

      Своим же – своё, что живому – живого!

      Когда возношусь к Иоанну Предтече,

      когда дорастаю до высшего слова!

      Гортань, что кровавит