Седовая падь. Владимир Кремин

не болит; так- то оно, доченька. А за зря они себя не кажут…

      Только помни про уговор наш. Поведаешь кому, с тем то же самое случится, а молва пойдет, то житья народу не станет. И без того, сколькие уж от беды этой сгинули. О лишнем, дочка, не спрашивай и сама не терзайся, забудь и все тут. Живи с Богом, да помни наказ мой. А ослушаешься, то себя, али ближних своих перед погибелью выставить можешь, а это беда великая, милая. Ну живи с миром, пора уж мне.

      С тем и ушла. Долго еще, после того странного визита, жила Дарья в тревоге, боясь за мужа и сына, которым все рассказала. И должно верно ее старуха остерегала. Боялась Дарья за Ваську, который вряд ли всерьез воспринял историю; сболтнет еще кому. Просила его забыть и не вспоминать больше…

      Глава третья

Письмо

      От тусклой свечи, что едва освещала утварь скудно обставленной, затемненной комнаты, плыли во все стороны, мерцая и дрожа, таинственные, громоздящиеся и пугающие неожиданностью форм, блики. Они то крались, то замирали, то восходили томящим пламенем огня. Полу сгоревшая восковая свеча метала тени и полутени, испуганно перешептываясь с тишиной темных углов душной, запертой комнатенки.

      В это тревожные ночные часы ничто не могло пробраться сюда, никто не смел помешать тому таинству, что вершили души столь же странных обитателей тесного, скрытого от людских глаз, мирка. На дворе, сверкая полным диском, плыла чуть подернутая прозрачными облаками, луна – соглядатай ночи.

      Тихо зимой на селе; делай, что хочешь, время словно замерло. Лишь встревоженный, то ли неволей, то ли жизнью впроголодь, дворовый пес нарушит иной раз, покой темноты, а то и до самых петухов случается тишь. Выйди со двора – снег заскрипит; только себя и слышишь. Беседуй, говори сам с собой – эту тайну ночного мрака кое-кто знает, а кому и невдомек; что бы это безмолвие значило, на какое зломыслие наводило…

      Агриппина не ждала письма. Да и вообще; в ее уединенной и замшелой, как казалось сельчанам, жизни, почтовый ящик, как атрибут и вовсе без надобности. Она и знала-то всего на всего один путь, одну стежку-дорожку, коей и вязала ее судьба с единственной, живой пока что, мамашей родственной. Стара сама уж годами стала, а о матушке и сказывать не к чему; одним словом – древняя старуха, с памятью времен вековой давности…

      Уж лет с пяток будет, как за сотню годков перевалило. Здоровьишко не особо баловало, да и смертушка, что уж в эти годы ласкательно зовется, не шла и все тут. Одно странно; даже самой Агриппине так казалось – память у старушки не отшибло, а вроде бы даже наоборот; просветлело сознание, словно даль осенняя – до горизонта видать. И все то она могла достать, да выудить из старческой ссохшейся головы. Верно было ей два века думать отмеряно. Хоть и стара, да только вот силы откуда черпала- неведомо.

      Агриппина почитай и была ее единственной и любимой дочерью, остальные уж давно как простились