Салат из одуванчиков. Елена Касаткина

упала старику на колени.

      – Ой, простите, Валентин Михайлович, что-то я неповоротливая такая.

      Подскочила, поправила халатик.

      – Как бы вы среагировали на признание в любви человека, в принципе, приятного как собеседник, но не более того? – Валентин Михайлович смутился.

      – Искренние признания не могут ни вызвать ответных чувств. Лично я была бы счастлива… – Глаша недоговорила. Ей вдруг сделалось тошно.

      – Выходи за меня!

      Всё. Дело сделано. Спёкся старичок.

      Тошнотворность её нынешнего положения не покидала ни на секунду. Дед конечно добр, отзывчив и хорошо воспитан, что ещё больше раздражало. Проживёт ещё сто лет – прикинула Глаша и сжала зубы так, что они заскрежетали. А что ей делать эти сто лет?

      Её злил человек, которого она каждый день видела перед собой. Она кормила его, мыла, причёсывала, выносила за ним судно. Это был её кармический долг, от любви для жизни там ничего не было. Она выполняла всё на автомате, стараясь быстрее отделаться. Ей было плохо от одного его вида, голоса, от слов.

      Всё!

      Ей нужен отдых.

      Глава десятая

      Ни родных, ни подруг. Сначала обрадовалась перспективе на свободу, потом поняла – идти-то и некуда. В парк? Где гуляют счастливые влюблённые парочки или такие же счастливые мамаши с детьми? Зачем? Чтобы ещё сильнее почувствовать убожество своего положения? И полное одиночество?

      Иногда даже радуга может погрузить человека в затяжную депрессию.

      Она свернула с аллеи и пошла напрямик к выходу, топча свежескошенный газон. Выход. Из любой ситуации должен быть выход.

      – Здравствуйте!

      Она обернулась. На лавочке бледный помятый мужичок в вытянутом свитере, подранных джинсах и сланцах.

      – Как ваша жизнь?

      Вопрос задан с такой непосредственной заинтересованностью, что она невольно улыбнулась и ответила:

      – Нормально. Жизнь прекрасна.

      Конечно, она его узнала. Хоть и не сразу. Князь Мышкин в шлёпанцах. Три года прошло. Вместо футболки свитер, остальное – джинсы и сланцы, те же. И та же бледность, и закопчённая конопатость, та же изжёванность, и вопрос тот же. Ей вдруг стало интересно – узнал ли он её. Присела рядом.

      – Вообще, я художник… – «князь» горделиво вскинул рыжую паклю волос. – Но всё это ерунда, сейчас хороших художников не осталось. Я бы мог многое вам рассказать о тёрках и сплетнях московской богемы. Да. Но не той официальной и системной, а о неформальной, андеграундной.

      Ей было не интересно про богему, но и уходить не хотелось. Что-то удерживало. Сидит рядом алкаш в состоянии жуткого похмелья и говорит о счастье богемной жизни, и улыбается при этом, как идиот. Князь Мышкин!

      – Меня Геннадием зовут. Вот так.

      Глаша промолчала.

      – Хотите, я вам свои стихи почитаю.

      Она не успела сказать «нет».

      Стихи о счастье, хорошие, с чёткими лёгкими рифмами,