Грани сна. Дмитрий Калюжный

и аккуратно нарисовал чернилами графический портрет своей москворецкой знакомицы Печоры.

      Тут было всё, что надо: глаза и носик, бровки и пухлые губки; скромный платок на голове и кольца в семь лучей на висках. На всей планете не было в тот год никого, кто бы смог написать такой портрет. Не возникло ещё живописи. В Европе разве что первобытный охотник, растерев охру, малевал пальцем на стене пещеры контуры убитого оленя, да в Китае одинокий мастер пропитывал красками кусок шёлковой ткани…

      Сутолока оказался весьма податливым волшебной силе искусства! Увидев портрет, он просто ахнул. А когда Лавр, дорисовав шею и плечи, обозначил верхнюю тесёмку рубахи и, подумав, нанёс ещё маленькую вертикальную чёрточку, долженствующую обозначить имеющуюся у девы грудь, – княжич окончательно сомлел. Спросил слабым голосом, кто она. Ему хотелось необычную девушку, чтобы быть не хуже старшего братца, жена которого – заморская царевна.

      – Она дочь гончара, и это нам лепо, – ответил Лавр. – Ведь вся твоя семья – гончары.

      – Мой отец…

      – Знаю я, кто твой отец, – оборвал его Лавр. – Он князь, а выберут ли когда-нибудь князем тебя?.. А её отец, во-вторых, казначей при князе Омаме, сиречь он господин[21]. Из-за этого-то её и не отдали до сих пор никому! Ей равных нет.

      – А-а-а! – дошло до Сутолоки.

      – Да-а-а! А сам князь Омам её дядюшка. И чтоб ты знал, она не только считать умеет и узелки вяжет и читает, как та, что предпочла тебе другого, но ещё и на гудке играет так, что заслушаешься.

      Это ли решило дело, или лишний штришок на портере девы, но Сутолока согласился. А Лавр в ту же ночь спалил портрет в печи, чтоб не сводить с ума археологов будущего.

      На другой день Лавр делал тормоз. Выстругал педаль из деревянной балочки, на конце её закрепил железный коготь, посередине скобу железную на оси прибил, чтобы, когда ногой нажимаешь, коготь в лёд бы впивался и тормозил повозку. Сутолока же весь день вздыхал и о чём-то думал. А Лавр пошёл к Вятко-князю с разговором. Сказал ему:

      – Дондеже[22] не женим твоего Сутолоку, он не успокоится.

      – Да ведь не хочет он никого, кроме Несмеяны. Совсем сбрендил. Столько невест на свете, а ему подавай ту, с которой в одной избе вырос, на один горшок по ночам ходил.

      – Я устрою, что другую схочет. Знаешь ли ты москворецкого князя Омама?

      – Конечно.

      – А казначея его, гончара Толоку?

      – И его знаю. И что дочь его Печора, племянница Омамы, на выданье, мне ведомо. Мы с женою про всех годных невест знаем. А что?

      – А то, что Сутолока согласен Печору взять.

      – Если правда сие, проси, что хочешь! – обрадовался Вятко.

      – Я и так тобою обласкан, Великий государь.

      – А, вот что: привезём её сюда, устроим свадебку. А ты посажённым отцом будешь!

      – Этого я не хочу, да и не могу. Я ведь не женат – как же мне быть посажённым отцом. Лучше пригласи князя Омама…

      Сговорились так. Вятко едет в городец на Яузе будто бы по своим княжеским делам, а вперёд

21

На самом деле – госпо́день, то есть не сам по себе, а принадлежащий всевышнему Господу богу Яриле.

22

Дондеже – до тех пор, пока.