Судьба калмыка. Анатолий Григорьев

покореженная техника с мест боев, приводилась в порядок, испытывалась и с новыми солдатскими расчетами уходила назад, в бой. Жизнь здесь бурлила, как в водовороте. Переполненные тыловые госпитали на справлялись с лечением солдат, особенно тяжелых. Куда их? А вот в такие места. Да и легко ранение, быстрей здесь лечились, вдали от грохота. Вроде как и дома побывали, да и попутно попадали во вновь сформированные части. Около госпиталя всегда было полно народу. Крутились вечерами девчата – молодость-то брала свое.Чуть подвыздоровев, солдатик еле-еле ковыляя, уже считал себя обязанным познакомиться и погулять с девчонкой. Сюда приезжали на лошадях, с бочками и забирали отходы из столовой для свиноферм из рядом лежащих деревень. Да и чего греха таить, много чего годного находили местные жители в пищевых отходах. Годы-то были голодные и граммы хлеба – 200 на иждивенца и 400 на работающего в сутки – были без приварка, как глоток воды в пустыне. Шла война. Была жесткая карточная система на продукты. Давалось столько, чтобы человек только был живой. Кто-то терял их, кто-то грабил. Кто мутнеющим взглядом смотрел как малолетние дети собирали со стола хлебные крошки ее дневного пайка. И на вопрос: – А ты ела, мама?

      Отвечала: – Да, детки, ешьте, ешьте, завтра еще будет. А до завтра не доживала с голодухи. Все было. А кто-то жировал, и боясь показать свою сытую жизнь людям, скармливали хлеб и другие продукты собакам. Как же так получилось? Вот война идет два с половиной года, а крупы, сахар наглухо исчезли. А такая необходимость в хозяйстве, как иголки, нитки, пуговицы, гвозди и всякая мелочь , за что ни кинься, – будто и не производили их никогда. А у спекулянтов были. Втридорога. И лекарств – никаких. А как жить дальше? Мужиков почти в каждом дворе поубивало, или пропал без вести – ну, тут хоть какая-то надежда была, хоть и ненадежная. Поползли слухи, попал если в плен – враг народа. Останешься живой или нет – неизвестно. Многих расстреливали. Вот с такими невеселыми мыслями тянула за веревку санки с грузом молодая бабенка. В гору санки тянуть было тяжело и сзади палкой их подпирал ее старший сын девяти лет, молча сопел и хлюпал носом. Другой, семилетний, закутанный в большой платок с головы почти до колен, семенил рядом то с одной стороны, то с другой, и постоянно канючил:– Мамка, ись хочу, и ноги замерзли. Вон Тольку-то везешь, ему хорошо. Ты глухая че-ли, все молчишь? А нас зачем разбудила? – злился малыш. Мать наконец остановилась, подошла к санкам, отвернула в изголовье отдушину и увидев закуржавевший иней вокруг лица и на ресницах младшего четырехлетнего сына, укутанного в ряднину и привязанного к санкам, прошептала:

      – Живой, Толичек?

      – Больно мама!

      – Терпи, терпи, скоро уж!

      – Опять бинты отдирать? – скривился ребенок.

      –Не мой родной, не! Не дам!

      – Не давай мамочка! – задергался в плаче ребенок.

      – Колик, Вовик! Мы не дадим срывать бинты?

      – Толька, ты че! Мы не дадим тебя обидеть, – враз подскочили братья и нагнулись над ним.

      – ПодЫхайте