Давай не будем уходить. Евгения Багмуцкая

меня или накажет. Я призналась ей впервые в жизни о том, что, как мне кажется, я недостаточно нравлюсь ей. По правде говоря, я думала, что совсем не нравлюсь ей, но испугалась это произнести вслух. Она удивилась, начала меня – почти ласково – переубеждать, говоря, какая я замечательная. Я была готова броситься к ее ногам, ластиться как маленькая собачонка, принимать на веру каждое ее слово. Я сползла на пол с дивана к материнскому креслу и положила голову ей на колени. А она перебирала мне волосы, и казалось, что нет большего счастья, чем находиться всегда рядом с ней, о чем я мечтала все детство.

      – Ну все, все, – оборвала она нашу идиллию, – пора идти спать.

      – Нет, – игриво закапризничала я, – нет, я хочу так сидеть еще и еще.

      – Саша, мне рано вставать на работу.

      Ее голос стал чуть суше, и я сразу это почувствовала, но не захотела принимать, что сейчас она может вернуться обратно к своему привычному тону. Разве я не завоевала ее?

      – Нет! – твердо ответила я, решив идти до конца. – Мы будем сидеть тут всю ночь! А потом и весь день! Пока смерть не разлучит нас.

      Мне казалось, она услышит мою шутку, рассмеется, смягчится и снова станет такой, какой была последний час. Но она лишь резко встала, оттолкнув мою голову и отряхнув платье, словно я и правда была собачонкой, маленькой бездомной плешивой и вонючей собачонкой.

      – Господи, как же ты меня достала! – только и сказала она, даже не взглянув в мою сторону, и вышла из комнаты.

      Я продолжала неподвижно сидеть на полу у кресла, пока не ощутила, как что-то теплое капает мне на грудь. Видимо, когда она оттолкнула меня, я ударилась носом о подлокотник, но даже не обратила на это внимания. Мне было совсем не больно. Ни чуточки не больно по сравнению с ощущением того, что я достала ее, с тем, что я совершенно ей не нужна и что никак не могу это исправить. Волшебство этого невероятного вечера было вдребезги разбито. Я сидела вся в его осколках и в осколках своих чувств, жалкая, грязная, ненужная, и кровь стекала на мою футболку, а по лицу неумолимо бежали слезы. Наконец я нашла в себе силы встать и пойти в ванную умыться. Когда я вышла оттуда, в квартире было темно. Я осторожно подошла к полуоткрытой двери спальни родителей и услышала доносившееся изнутри ровное шумное дыхание спящей матери. С ней все было в порядке. Она спокойно спала. Это со мной было что-то не так.

      Это должно было меня хоть чему-то научить, я думаю. Например, никому не класть голову на колени. Никому не признаваться в своих страхах. Никому не доверять. Ведь если твоя мать – женщина, которая носила тебя в себе девять месяцев, кормила грудью, купала, нюхала твою макушку, расчесывала волосы, стригла крохотные ноготочки на коротких пальчиках, – не смогла увидеть в тебе то, что могло бы ей понравиться, если даже она, пропитанная окситоцином с ног до головы, не сумела полюбить тебя, признать самой лучшей, самой красивой и самой умной на свете, то почему это должно быть под силу другим людям? Но я продолжала искать этих других людей. Я не теряла надежды.

      Глава 3

      В