Рыжая всадница, и Чуть грустно…. Артурас Байрунас

месяц не скучно.

      – Пушкин… Пушкин… – повторял он про себя. – Они, что все там Пушкины…

      Парень сел за рояль. Снова поднялся, подтянул ударники. Опять уселся. Мягко опустил руки на клавиши и резко взял первые аккорды.

      Скрябиновское… Опять классика. Опять классика… – без интереса отметил ректор. Развернулся в окно. Улицу покрыл ливень.

      А Лилька сейчас на солнышке, – думал он с тоской. – Не надо было ей давать отпуск. Сам бы погулял с ней в Крыму.

      Рояль разошёлся. Не без таланта Африка, не без таланта. Но не джаз, не джаз. Умер джаз, Серж, умер, – скучал Сергеич.

      Но звуки начали ломаться. Ломалась гармония. Смешные раскованные переборы и аккорды ни с того, ни с сего обстреляли начальную тему. Почти какофония. И, наконец, произошёл взрыв. Стройное классическое звучание было отброшено в сторону и там забыто.

      Сергеич во все уши и ноздри втягивал это новое. Весёлым серебром рассыпалось то новое, карнавальным серпантином строчило по воздуху.

      – Джаз! – расхохотался ректор, – да это джаз! Серёга, мы с тобой такого никогда не бацали. Этот негритоса импровизирует. Африка сочиняет! Давай, давай, душа моя, – то вслух, то почти про себя шептал он.

      Итак, ему захотелось усесться рядом, да в четыре руки… Парень как почувствовал. Обернулся и крикнул:

      – Бери клавиши! Мне стукать надо.

      Сердце Сергеича колотилось, колотилась вся внутренность. Но было не страшно. Было смешно, весело. И по весёлому дрожали руки. Ректор, как солдатик, как мальчишка, вскочил, опрокинул стул и перебежкой – к роялю. Интуитивно подхватил и пошёл, и пошёл разливаться серебром.

      А серебро лилось щедро. Александр Сергеевич хохотал во все горло. Африка же вовсю дубасил по барабанам. То вдруг затихал, то дребезжал тарелками. Это был праздник. Праздник музыки.

      Сергеич подхватил сакс и задул. Всю тоску свою по жизни, по джазу вдувал в лёгкий металл.

      Вот последнее серебро прошелестело с тарелок на клавиши, на пол, закатилось под столы, на подоконники, за окна и смешалось с ливнем.

      Нежно, как флейта, закончил и ректор, посреди зала, на коленях. Казалось, замерло всё в радиусе пяти километров. Александр Сергеевич плакал.

      Через минуты две он вспомнил про Африку. Тот с восхищением глазел на Сергеича.

      – Ну, Африка… ну ты даёшь…, – проговорил сквозь слезы ректор.

      – Я завтра идти за решением, хорошо? – осторожно спросил этот юный волшебник джаза.

      – Ты что? О чем ты? Какое решение, мой ты дорогой… В Москве такого не бывало. Какая Москва, Нью-Йорк описается шоколадом, душа моя!

      – Мне идти надо. Я буду завтра за решением. – Африка начал было вставать.

      – Ты че? Совсем, что ли? Да я тебе этим саксофоном по башке, и к батарее привяжу. Ты че?! Сядь, – скомандовал ректор. – Пойдёт он…

      Сергеича лихорадило. Он тяжело поднялся с колен. Парнишка стоял, улыбаясь. Но было видно, что он хорошо струхнул.

      – Мистер Лермонт… – попытался воззвать к милосердию ректора этот