Люда Власовская. Лидия Чарская

ярко горели в полутьме дортуара два больших серых глаза, казавшихся сейчас черными, обвела всех нас испуганно-таинственным взглядом и без всякого вступления сразу выложила новость:

      – Я видела в 17-м номере «ее»!..

      – Ай! – взвизгнула Мушка. – Анна, противная, не смей, не смей так смотреть, мне страшно!

      – Пошла вон, Мушка, ты не умеешь держать себя! – холодно отозвалась Анна, награждая провинившуюся девочку уничтожающим взглядом. – Пошла вон!

      Мушка, сконфуженная и присмиревшая, молча сползла с постели Анны и бесшумно удалилась, сознавая свою вину.

      – Ну? – затаив дыхание, мы так и впились взглядами в лицо Вольской.

      – В 17-м номере появилась черная женщина! – торжественно и глухо проговорила она.

      – Анна, душечка! Когда ты ее видела? – прошептала Белка, хватая холодными, дрожащими пальцами мою руку и подбирая под себя спущенные было на пол ноги.

      – Сегодня, во время музыки, перед чаем. Я сидела в 17-м номере и играла баркаролу Чайковского, и вдруг мне стало так тяжело и гадко на душе… Я обернулась назад к дверям и увидела черную тень, которая проскользнула мимо меня и исчезла в коридорчике. Я не заметила лица, – продолжала Анна, – но отлично разглядела, что это была женщина, одетая в черное платье…

      – А ты не врешь, душка? – усомнилась Кира.

      – Анна никогда не врет! – гордо ответила Валя Лер, подруга Вольской. – И потом, будто ты не знаешь, что 17-й номер пользуется дурной славой…

      – Ах, душки, я никогда не буду там заниматься! – в ужасе зашептала Иванова. – Ну, Вольская, милая, – пристала она к Анне, – скажи: она смотрела на тебя?

      – Я не заметила, медамочки, потому что страшно испугалась и, побросав ноты, кинулась в соседний номер к Хованской.

      – А Хованская ее не видела?

      – Нет.

      – Хованская парфетка, а парфетки никогда не видят ничего особенного! – авторитетно заметила Кира.

      – И Вольская парфетка, – напомнила Белка.

      – Анна – совсем другое дело. Анна же особенная, как ты не понимаешь? – горячо запротестовала Лер, питавшая восторженную слабость к Вольской.

      – Медамочки, – со страхом снова зашептала Бельская, – а как вы думаете, кто она?

      – Разве ты не знаешь? Конечно, все та же монахиня, настоятельница монастыря, из которого давным-давно сделали наш институт. Ее душа бродит по силюлькам[13], потому что там раньше были кельи монахинь, и ее возмущает, должно быть, светская музыка и смех воспитанниц! – пояснила Миля Корбина, незаметно подкравшаяся к группе.

      – Медамочки, а вдруг она сюда к нам доберется – да за ноги кого-нибудь! Ай-ай, как страшно! – продолжала Вельская, окончательно взбираясь с ногами на табуретку.

      – Знаете, душки, если мне выйдет очередь музицировать в 17-м номере, я в истерику – и в лазарет! – заявила Кира.

      – А Арношка тебя накажет! Она ведь истерик не признает…

      – Пусть наказывает… А я все-таки не пойду! Этакие страсти!

      – А ты боишься, Власовская? – обратилась ко мне

13

Силюльками в институте называли комнаты для музыкальных занятий.