Клиника «Божий дом». Сэмуэль Шэм

умерла.

      – Кто умер?

      – Эта несчастная, Анна О.

      – Лабуда. Ты что, сошел с ума?

      Я ничего не ответил. Возможно, я действительно сошел с ума, а полицейские и гомеры были всего лишь галлюцинацией. Почувствовав мое состояние, Толстяк присел рядом:

      – Эй, я когда-нибудь обращался с тобой неподобающе?

      – Ты слишком циничен, но все, что ты говоришь, в итоге оказывается правдой. Даже если это звучит безумием.

      – Вот именно. Так что слушай меня, и я скажу тебе, когда плакать, потому что во время твоей тернатуры у тебя будет множество поводов для слез. И если ты не будешь плакать, то попросту спрыгнешь с крыши, и то, что от тебя останется, соскребут с асфальта парковки и погрузят в труповозку. Ты станешь пластиковым пакетом с месивом. Понял?

      Я сказал, что да.

      – Но сейчас я говорю тебе: еще не время. Поскольку Анна О. – настоящая гомересса. Она живет по ЗАКОНУ НОМЕР ОДИН: ГОМЕРЫ НЕ УМИРАЮТ.

      – Но она мертва. Взгляни на нее!

      – Ну да, она выглядит мертвой, тут я с тобой соглашусь.

      – Она мертва! Я звал ее, я проверил пульс и дыхание. Ничего. Труп.

      – Просто к Анне нужно применить принцип перевернутого стетоскопа.

      Толстяк достал свой стетоскоп, засунул наушники в уши Анны О., а затем, используя головку, как микрофон, заорал: «Улитка, прием! Улитка, прием, как слышно, прием…»[27]

      Комната внезапно взорвалась. Анна О. взлетела в воздух и приземлилась обратно на каталку, истошно вопя на высоких частотах:

      – РРРУУУУУДЛ! РРРУУУУДЛ!

      Толстяк цапнул стетоскоп, схватил меня за руку и вытащил из палаты. Крики Анны эхом разносились по всему отделению, и Говард с ужасом смотрел на нас. Увидев его, Толстяк закричал: «Остановка сердца! Палата 116!» Говард подпрыгнул и понесся, а Толстяк, смеясь, потащил меня к лифту – и мы направились в кафетерий.

      Сияя, Толстяк сказал:

      – Повторяй за мной: ГОМЕРЫ НЕ УМИРАЮТ.

      – ГОМЕРЫ НЕ УМИРАЮТ.

      – Пойдем, поедим.

      На свете не так много вещей, которые столь же отвратительны, как Толстяк, глотающий блинчики и безостановочно говорящий обо всем подряд, от порнографических мотивов в «Волшебнике страны Оз» до достоинств той ужасной пищи, которую мы ели, а потом, когда мы остались наедине, – еще и о том, что он называл величайшим изобретением американской медицины. Я отвлекся, и вскоре мои мысли ускользнули на июньский пляж, где я был вместе с Берри, где нас обоих переполнял восторг разделенной любви. Английские ландшафты, глаза смотрят в глаза, морская соль на ласкающих губах…

      – Баш, перестань. Если останешься там еще ненадолго, то потом рехнешься, вернувшись в эту помойку.

      Как он узнал? Что они сделали со мной, столкнув с этим психом?

      – Я не псих, – сказал Толстяк. – Просто я говорю вслух о том, что любой другой док чувствует, но запихивает глубоко в себя, и это в итоге съедает его изнутри. В интернатуре я похудел. Я-то! Поэтому я сказал себе: «Не

27

Улитка – слуховая часть внутреннего уха.