Святая с темным прошлым. Агилета

у нее в достатке. Правда, сарафан так истерзан шипами, да колючками, что носить его – чистый срам! Но на что он ей в здешнем жарком мареве? Одной рубахи подпоясанной достанет. Правда, у рубахи все рукава в клочья изорваны, ну да рваное оторвать легко; оно и легче в жару без долгих рукавов. Сапожки вот только развалились совсем, ну да ноги можно и холстом обмотать, благо холст у нее в узелке припрятан. Здесь обмотать, там подвязать – вот и обувка. Одета, обута, накормлена – живи да радуйся! В келье-пещерке чисто да сухо, ночью камень тепло отдает, холодает лишь под утро, но на то у нее тулуп имеется. На одну полу ляжешь, другой накроешься – и спи себе спокойно. Благодать!

      А из каменного киота наверху, невесть когда в этой пещерке высеченного, на спящую иконы смотрят. С тревогой – Спаситель, с болью – Богоматерь. Сколько уж дней прошло со времени ее побега, а никого, кроме них так и нету подле Василисы.

      XIV

      «…У тех, кто ко мне прибегал, старалась уврачевать я душевные язвы и облегчить бремя скорбей…

      – Здравствуй, матушка! Извини, что потревожила.

      Что за диво! Стояла перед ней настоящая барыня в кружевном капоре, затянутая в шелка и пунцово-красная, что ее платье. Часто дышала, облизывая губы – трудно дался ей подъем в гору! Виднелась внизу ее коляска, запряженная двумя лошадьми, и лошади были – вот потеха! – в самых настоящих шляпках от солнца с прорехами для ушей.

      – Здравствуйте, барыня! – Василиса взволнованно поклонилась в ответ.

      И смущенно добавила:

      – Уж не обессудьте: и усадить мне вас некуда, и воды поднести не в чем – всякий раз напиться к реке хожу.

      Барыня милостиво махнула рукой:

      – Я уж приучена сама спасаться в этой жаре, – сказала она, доставая из атласного мешочка флягу и делая долгий глоток. Оглядевшись, присела на камень, и тут заметила Василиса, что барыня, должно быть, на сносях, а не толста, как показалось ей вначале.

      – Давно ли здесь обретаешься? – спросила барыня.

      – Да, почитай, с Троицы.

      – А сама откуда?

      – Из-под Калуги.

      Барыня покачала головой:

      – И как тебя благословили подвизаться тут одной за тридевять земель?

      – Да ведь в наших краях чернецам теперь не житье, сами, небось, знаете, – объясняла Василиса, со смущением сознавая, что принимают ее не за ту, кто она есть: за инокиню, а не за беглянку.

      Барыня покивала в ответ:

      – Да уж, слышала, хоть который год за мужем по гарнизонам таскаюсь…

      Порасспрашивала Василису еще немного: о ее имени (и сама назвалась – Софья Романовна), о житье-бытье, но явственно ощущалось, что приехала она не из одного праздного любопытства – поглядеть на юную пустынницу, о которой, видимо от татар, подававших ей милостыню, молва дошла до русского гарнизона. Веяло от нее горестью, и Василиса решилась спросить:

      – А вы, барыня, с какой бедой ко мне пожаловали?

      Барыня вздрогнула:

      – Ишь ты, прозорливая, угадала!