Мотылек в бамбуковой листве. Ян Михайлович Ворожцов

себя с малолетства человеком умственного труда считать.

      – Понимаю.

      – А почему тогда спрашиваете? Странный вопрос. И это ко мне-то. К чему?

      – Просто в голову пришло. У Егора Епифановича пистолет из квартиры пропал. Вот я и подумал, может, вы все-таки к нему заглянули… или, на крайний, голову в подъезд высунули, а пистолет, пистолет его, из которого Ефремов стрелял – как бы это выразиться, – слямзили у покойного. Он ведь совсем близко мог быть к вашей двери, покойный то на полдлины тела на лестничной площадке распростерся. Только, так сказать, ноги в квартире остались. Вот я и подумал, может, вы себя так защитить хотели? Ругать вас я не буду, чесслово, сам знаю, что среднестатистический человек в экстремальной ситуации склонен к опрометчивым поступкам, но если уж пистолет взяли, лучше не доводите до греха – сознайтесь сразу.

      Прежде серое лицо Акстафоя пульсировало нечистой кровью:

      – Глупости какие… среднестатистический? Причем тут какая-то статистика! Зачем мне такое вытворять?! Не брал я. Я же не самоубийца, не шизик вроде, не тупоголовый какой-нибудь, в конце концов, что мне на рожон лезть, под пули бросаться! Кто его убил, вон он пистолет и взял – а мне-то чужое оружие зачем?

      – А свое?

      – Нет, своего тоже нет. Ни своего, ни чужого, я – пацифист, до мозга костей, как говорится. И думал, убийца из пистолета стрелял.

      Ламасов понимающе кивнул и степенно поклонился:

      – Нам надо отлучиться. Спать не ложитесь.

      – Уснешь тут теперь с вами, умеете вы успокоить.

      – И дверь не запирайте, пока мы не уйдем.

      – А скоро уже?

      – Как закончим.

      – А труп когда увезете? А то как бы дом не продушился… ну, запахом-то. Понимаете?

      – Увезли уже.

      – Ну, и на том благодарю.

      – А стрелял убийца, к слову, из ружья.

      Когда Ламасов обулся, и они с Данилой вышли, беззвучно притворив дверь, Данила застопорился на мгновение и опять заглянул к Акстафою, постучавшись костяшками пальцев.

      – Алексей Андреевич? Еще минутку.

      Акстафой выглянул из-за угла.

      – Ну, что еще?

      – Я ваш разговор слышал.

      – Мой разговор… Какой разговор? Я молчал.

      – Не сейчас, раньше. По телефону.

      Акстафой пробормотал:

      – А-а, и-и?

      – У вас сын пропал?

      – Что… сын? А, Глеб. Нет, просто загулялся, парень молодой, ему в жизнь входить, контакты налаживать и перспективы, а мать его на приволье не пускает, будто он только-только ясельную группу покинул! Парень яйца разбить не может, чтобы омлет приготовить, а ей все надо ему шапку да шарфик подвязать, сопли утереть, ползунки подтянуть да пеленки выстирать.

      – А сколько ему?

      – Да большой уже… Семнадцать лет, главное, что мозги есть.

      – Ну, если он до утра не объявится, вы звоните, а то жена вас в покое не оставит, как пить дать – с ума сведет звонками.

      – Ничего с ним не будет, найдется, он парень взрослый, а телефон я снял – потому как с ума она и вправду меня сведет.

      Данила напряженно улыбнулся, и глаза его, крохотные и сощуренные, глядели куда угодно, только не на опротивевшего