Мотылек в бамбуковой листве. Ян Михайлович Ворожцов

недоуменный, вопрошающий, медленно понимающий:

      – Акстафоя? А что Акстафой… погодите, вы из милиции?

      – Да. Вы с Акстафоем знакомы?

      – А его, сукина сына, что – того? – ну… тюкнули?

      – Убили, хотите сказать? Нет, он жив-здоров.

      – Я уж обрадовался, что на земле нашей православной чище стало – но нет, – ох, товарищ лейтенант, огорчаете меня!

      – Значит, вы с Акстафоем знакомы.

      – Да я эту погань, свинью, кровососа этого,… вора, попрошайку жалкого, христарадника! Знаться не хочу с ним, тьфу-тьфу на таких людей, они не люди – а скоты, выкидыши порченые, лживое гнилье! Да и не знался бы ни с ним, ни с его женушкой. Оба хороши, обкорнали меня как барана, как овцу остригли, два кошелька им всучил по доброте душевной, божились и клялись, что в конце месяца вернут, рыдали мне в фуфайку, соплями да слезами уговаривали, а потом – ни слуху, ни духу ихнего паршивого, нечистого. Акстафой уволился от нас, теперь поди найди труса! Мне что ж, гоняться за ним?

      Ламасов спокойно молчал.

      Голос прервался, умолк, замешкался:

      – А вы, говорите, лейтенант… как вас?

      – Ламасов, Варфоломей Владимирович я.

      – Да, Варфоломей Владимирович. Вы по какому вопросу?

      – Собственно, я только поинтересоваться хотел по поводу Акстафоя.

      – А что я ему… что он? Нет у меня для него слов лестных!

      – Понимаю. Вам, например, какую сумму Акстафой должен?

      Кузьмич, казалось, только и дожидался, что кто-то спросит:

      – Они со своей женушкой затасканной, мымрой, меня на сорок пять тысяч раскрутили, дважды им давал, выудили из меня две зарплаты, чтобы ей штрафы гибэдэдэшные оплатить, по крайней мере, так мне они навешали, а кто знает, на что деньги ушли – может, на кайф какой, на наркотики, верно? Жуть, что Акстафой ваш, что жена его – простофиля, в сексе ходит надушенная, наодеколоненная, да и он как олух, воры! Вот теперь зажимают денежки мои – как хохлатая яйцо! Что ж их, люди знакомые содержать должны, паразитов этих, эту грязь в обличье человеческом? Все пахать должны на них, скажите мне! Ради чего они землю нашу топчут, марают своими похабщинами, что из детей их получится? По какому праву они отцами и матерями становятся? Кто им дозволение выписал? Вот вы мне скажите! У них отнять надо… отрезать, стерилизовать, оскопить, кастрировать как собак надо! Пользы от них – как от греха первородного!

      Ламасов с серьезным видом покивал.

      – Нет у меня охоты, Эдуард, на такие философские темы полемизировать, да и не в моей компетенции вопросы эти…

      Но Кузьмич гнул свое:

      – …надо было мне под видеозапись с них клятвенную брать у нотариуса! Но житуху я ему попортил, на рану соль насыпал, как оно в народе говорится, репутацию его подгноил, теперь от него люд честный шарахается как от черта прокаженного в разодранной рубахе, только завидят – бегом прочь! Потому как знают люди, уж если Акстафой с разговорами вдруг лезет к тебе после молчания продолжительного, то, в конце концов, даже если издали зайдет, то под финал – денег выклянчит обязательно! Это натура у него такая, а мне даже стыдно было бы и денег-то у него