Родник Олафа. Олег Ермаков

ли дело кот Кострик, как его звали. Цветом он и был в конопляную костру. Всюду бродит, под дровами шарится, по всем углам отирается, а полижет шерсть, и та сияет на солнце. Лепота-а!

      Сычонку, чем больше он за ним следил, тем сильнее хотелось быть котом. И воду никто Кострика таскать не понуждает. И буквицы не надо учить. И можно не говорить, только смотреть, подергивая хвостом.

      Все в монастыре всегда были заняты делом. Кто на огородах работал, кто стены келий поновлял, белил ограду, копал землю под яблонями, уходил рыбачить на Днепр с мрежей, кто молитвы читал. Заглянул из любопытства Сычонок как-то в келью, называемую книжницей. Там сидели два монаха и переписывали какие-то книги.

      – Чего нос здесь суешь? – спросил один.

      – Стой, брат Сергий, может, он чтец? – насмешливо вопросил другой, отрываясь от своего дела.

      – Ладно, – сказал первый. – Принеси воды напиться.

      И Сычонок побежал в поварню, набрал ковш воды и поспешил назад, в книжницу. Да тот монах только пригубил и выплеснул воду прямо на Сычонка.

      – Ах ты, недоросль, ленивец нериязненный[132]! Пошто старую-то воду принес? А не прямо из колодезя?!

      Второй монах-переписчик качал головой, ухмылялся. И Сычонок снова побежал за водой, теперь уже на колодезь. Зачерпнул там водицы и вернулся. Монах Сергий, с дымчатой бородой и мягкими усами, носом-уточкой, напился воды, утерся и похвалил мальчика. Напился и второй переписчик.

      А пока они пили, Сычонок глядел на книги в кожаных переплетах, на гусиные перья и палочки в деревянных ступках. На стопки тончайшей кожи и всякие плошки.

      – Добре, отроче, – сказал и второй монах с болезненным скуластым бледным лицом, оттененным густой черной бородой.

      Он протянул мальчику ковш. Сычонок взял, но не уходил.

      – Ну, что тебе поведати? – спросил устало этот худосочный монах с выпуклым, как колено, лбом.

      Мальчик глядел на него, ждал. В дверной проем ломился яркий солнечный день с птичьими песнями, далеким лаем собак, с криками чаек на Днепре. И оба монаха щурились, глядя на мальчика.

      – Грамоты не разумеешь? – спросил снова тот монах. – Сице поусердствуй, и станут тебе доступны овые[133]. – И он кивнул на книги в кожаных переплетах, по которым переливались волны света. – Много чего из оных можно уразуметь, – продолжал он. – И начало мира, и жизнь Господа нашего Иисуса Христа, и сказания о полководце Александре Македонском, и жития великих святых, и откуда есть пошла земля Русская. И про наш великий Оковский лес, который обтекают три чудные реки: Днепр, Двина и Волга, сбегая с горы Валдайской.

      – Ты, Димитрий, лепше[134] скажи ему, что каждая книга – стадо, – проговорил Сергий.

      Брат Димитрий кивнул.

      – И то верно. Стадо словесное и есть.

      – …и коровье, – продолжал Сергий.

      Брат Димитрий обернулся к нему.

      – Неужто сам забыл? – спросил Сергий. – Страницы – уньци

132

Враждебный, дьявольский.

133

Эти.

134

Лучше.