Господь – мой брокер. Семь с половиной законов духовного и финансового роста. Кристофер Бакли

бы не прикоснулся к этому пойлу.

      Хозяин бара улыбнулся, а я отпил еще кофе.

      – Ну, – раздумывал он, – возможно, Кана действительно тебе подойдет.

      – А это далеко от Уолл-стрит?

      – Пара сотен миль, – сообщил Слэттери. – Немного не доезжая до канадской границы.

* * *

      В Канаду я действительно не попал; неделя в гостином доме монастыря Каны растянулась на два года, а каникулы стали жизненным призванием.

      Было приятно, распевая в то сентябрьское утро псалмы с другими монахами, ощущать себя так далеко от бренного мира, со всеми его потерями, приобретениями и абсолютным непониманием истины.

      Когда, исполняя рутинные дела, я собирался выйти и посмотреть, как виноградники пережили ночные заморозки, аббат сделал объявление.

      – Прежде чем вы приступите к своим делам, – сказал он, – прошу всех собраться в калефактории[2]. Мне нужно вам кое-что сказать.

      Мы собрались за складными ломберными столиками: сдвинутые вместе, они напоминали великолепный флорентийский стол XV века – тот, который мы были вынуждены продать, чтобы на вырученные средства починить крышу.

      Сидевший рядом брат Боб прошептал: «Еще одно объявление. Что он собирается продать на этот раз? Нас?»

      Аббат встал перед нами – живое воплощение изнурения. Это был мужчина, которому давно перевалило за пятьдесят, грудь колесом; он говорил гулким баритоном и отличался сердечными манерами, вселявшими в нас долгими зимними месяцами бодрость духа; несомненно, именно эти качества и обеспечили ему титул легендарного капитана футбольной команды Святого Креста. Но тем утром, в бледных рассветных сумерках, обычно красное лицо нашего аббата казалось усталым и измученным. Постоянная необходимость отбиваться от кредиторов, наблюдая при этом, как монастырь в буквальном смысле разваливается на части, не могла не наложить на него отпечаток. В последнее время аббат нередко допускал ошибки, и кое-кто из старых монахов поговаривал, что отца настоятеля часто заставали бормочущим ругательства на латыни.

      В то утро я увидел в глазах нашего аббата то, чего никогда не видел прежде: отчаяние.

      – Братья, – обратился к нам аббат, – сначала хорошие новости: без сомнений, все мы неукоснительно соблюдаем обет бедности. – Он поднял вверх руку с зажатыми в кулаке банкнотами. – У нас в наличии 304 доллара. Банковский счет пуст. Кредит исчерпан. И не осталось ничего ценного, что можно было бы продать. – Аббат тяжело вздохнул. – Если только торговцы антиквариатом внезапно не проявят интерес к нашему винтажному линолеумному покрытию. Есть только один автомобиль на ходу, и к нему – четверть бака горючего. Нет никакой надежды, что люди, стремящиеся к отшельническому житию, приедут к нам на проживание, если только не предпринять что-либо в отношении водопровода, канализации, а также – не в укор брату Тому – качества пищи.

      Последние четыре месяца мы существовали в основном на продовольственные талоны; изредка нам доставались консервы из кукурузы с бобами и свеклы, которые, по словам жертвовавшего их благодетеля, падали с грузовиков

2

Калефакторий – с лат. «обогреваемое помещение». Обычно монахи собирались там, чтобы беседовать у огня. Здесь и далее – прим. авт. (если не указано иное).