Сибирский папа. Наталия Терентьева

тот высокий человек с пышными усами держал на руках ребенка, завернутого в большой кружевной конверт с розовым одеялком, а рядом стояла улыбающаяся мама и растерянно смотрела в камеру, держа этого человека под руку. На второй фотографии я сидела, совершенно голая, на разложенном диване, с маленькой книжкой в одной руке и показывала кому-то книжку. У книжки один край был откушен, на фотографии это было отчетливо видно. Еще была видна чья-то рука с большими черными часами, в клетчатой рубашке, крепко державшая меня за голую ступню. Рука была в два с половиной раза больше ступни.

      – Вот, – сказала мама. – Довольна?

      Я не понимала, почему мама вдруг так агрессивно со мной разговаривает, как будто я спрашиваю о чем-то нехорошем, неприличном, требую чего-то. Я промолчала – ведь она сама всегда так делает, когда ответить сложно. Не надо говорить ерунды, саму тебя заводящей в тупик, – просто молчи.

      – Да, я не говорила тебе. А зачем? – продолжала мама.

      Я молчала.

      – Всё сложно. И даже сейчас объяснить сложно, хотя я думала – годы пройдут, и всё станет понятнее.

      Я молчала.

      – Толя, он… Ну, в общем, я… А твой папа, Вадик, то есть Якин… он… – Мама вдруг начала плакать.

      Если иметь в виду, что плачущую маму я никогда раньше не видела – мама плакала на похоронах бабушки, но до них нам всем было еще жить и жить – я испугалась.

      – Мам…

      – Что, Маша? Зачем тебе вообще это? Тебе чего-то не хватает? Ну, увидела фотографию, и забыла – всё! Я-то думала – каким ты будешь подростком? Вот, оказывается, каким! Любознательным! – Мама хмыкнула, всхлипнула и еще поплакала, потом сказала: – Спрашивай.

      – Как его фамилия? – без раздумий спросила я. – Тобольцев?

      – Маша, Тобольцева – моя девичья фамилия, соображай головой, тебе уже скоро четырнадцать лет, а ты всё как маленькая. А Толя, в смысле тот Толя, который… – Мама с сомнением взглянула на меня, словно решая, говорить или не говорить, вздохнула и все-таки сказала: – Сергеев.

      – А где он живет?

      Мама пожала плечами.

      – В Сибири.

      – А где в Сибири? Сибирь большая.

      – Где-то.

      И всё. Мама не хотела больше ничего говорить. Я пыталась спросить что-то у папы, он тоже отказывался, тут же прятался за маму или в свои тетрадки, смотрел на меня беспомощно и растерянно, и я отстала. Не хотят говорить – не надо.

      Прошло еще два или три года. Я повзрослела. Пошла в одиннадцатый класс, у меня с весны еще появился серьезный поклонник в школе, Голубев Егор, троечник, спортсмен, на год меня младше, высокий, красивый, блондинистый, популярный у девочек, наглый и очень глупый, не дававший мне прохода. Появился и закрепился. Серьезность его намерений заключалась в том, что он для начала разогнал моих вечных неудачливых поклонников Трясова и Панюськина, а потом принялся ухаживать сам: то и дело толкал меня на переменах, прятал мою сумку, однажды подбросил мне открытую пачку сигарет и подошел вразвалочку, громко спрашивая: «Маш, не ты стырила мои сигареты?» Глагол «стырила» звучал гораздо грубее. И я не знаю, как это связано