Бог бабочек. Юлия Пушкарева

общем-то, ты можешь говорить что угодно – в каждую паузу я буду заворожённо отвечать «да». Днём твой шёпот звучит порочным, соблазнительным мурлыканьем, шорохом чёрных шёлковых простынь, тонким запахом жасмина, – но сейчас… Сейчас в нём что-то другое. Что-то сложнее и чище – будто мелодия, плача и смеясь, рвётся вверх и так истончается, что совсем умолкает.

      Сейчас ты не играешь со мной.

      – Ты… не обиделась?

      – На что?

      – Что заставил тебя остаться.

      – Нет. И ты не заставил, – улыбаюсь в темноте. – Настойчиво убедил.

      Вздыхаешь.

      – Заставил. Вечно ты меня оправдываешь.

      – Я не обиделась.

      – Просто… Помнишь, ты как-то сказала, что есть большая разница между «хочу» и «нужно»?

      – Помню.

      Кажется, это было о какой-то из твоих бабочек. О какой-то из ступенек твоих терзаний – тобой же изобретённых, сыгранных по твоим же сценариям.

      – Так вот… Сейчас мне это нужно. Правда нужно быть с тобой. Это не «хочу».

      Почему-то вздрагиваю. Твои слова падают, как капли расплавленного лунного серебра. Мягко, искренне – и нечеловечески грустно.

      Слова бога, который остался наедине со своей тоской.

      – Я… знаю.

      Полминуты мы оба молчим; Кирилл что-то бормочет во сне. Я по-прежнему вижу лихорадочный блеск твоих глаз. Боюсь говорить – боюсь повредить хрупкую красоту этого мгновения; ты простуженно, хрипло дышишь – и мне кажется, что я касаюсь чего-то вечного, страшного, чего-то за пределами твоего тела, вне смерти и времени.

      Приникаю к сердцу леса.

      – Мне… мне тоже это нужно. И – ты сказал, что мне важнее учёба или что-то ещё…

      – Я пошутил.

      – Знаю. Всё равно. Я кое-что поняла… – (Сглатываю. Как же это выразить? Я учусь на филолога и переводчика – но как перевести то, для чего нет слов ни в одном людском языке?). – То есть давно поняла, но хочу сказать сейчас. Мне… нужно сказать сейчас. Дима, ты… очень для меня важен.

      Звучит, наверное, неуклюже, и голос сорвался; пускай. Сейчас меня это совершенно не заботит.

      Во сне главное – не то, что сказано вслух.

      Ты улыбаешься – я опять не вижу это, но чувствую. В смешливой стыдливости прикрываешь лицо ладонью.

      – Ну вот, застеснялся! Честно, не помню других… пять? – (Загибаешь пальцы). – Нет, шесть слов, из-за которых я бы так же стеснялся когда-нибудь.

      Улыбаюсь в ответ. От бесхитростного кошачьего очарования, с которым ты это произносишь, чувство щемящей, извечной близости во мне вновь переходит в приступ недозволенного желания. Незаметно поджимаю под себя ноги, чтобы унять тянущее томление внизу живота.

      Нет. Сегодня – ночь хрустально-лунной чистоты.

      Ночь особого богослужения. Праздничная и светлая, как Рождество.

      – И ты… тоже не обижайся, пожалуйста, что я хотела уехать к первой паре.

      – Нет, что ты! – восклицаешь ты – если можно воскликнуть испуганным шёпотом. – Я же знаю, как серьёзно ты к этому относишься. К своей филологии… Никогда