Бог бабочек. Юлия Пушкарева

на вывеску продуктового магазинчика; светящиеся буквы медленно расплываются). – Я… не хочу больше об этом.

      Покосившись на меня, Егор на ходу достаёт сигарету. Закуривает.

      – Не похоже. Но как скажешь… Выходит, Гамлет в твоём рассказе про Гамлета и Горацио – это он?

      Взять на заметку, пункт второй: соглашаться на писательскую дуэль с псевдо-психологами – дурная затея.

      Кашляю от едкого дыма. Курит он что-то дешёвое, чуть прогорклое. Непонятно, как можно иметь такой отточенный вкус в литературе и отвратительный – во всём остальном.

      – Постоянная рефлексия, плюс истероидные перепады, плюс уклон в меланхолическое философствование, – с той же ребяческой бестактностью продолжает Егор, не дожидаясь моего ответа. – Ну, и Горацио вечно при нём – скорее как тень или служитель, чем как друг. Это его экзистенциальная роль. И без Гамлета для него ни в чём не стало смысла, хотя тот бывал жесток и несправедлив… Твой «близкий человек» случайно не Гамлет по соционическому типу?

      Улыбаюсь.

      – Как-то не задавалась этим вопросом.

      – Зря. Вот даже судя по тому, что я от тебя слышал – наверняка да. И тогда Горацио – выходит, ты?

      Снова начинаю нервничать. Несмотря на бестактность, порой он действительно хорошо меня понимает. Пугающе хорошо.

      – Ты как-то всё упрощаешь. Нельзя же так прямо отождествлять…

      – Да ладно-ладно, не закипай! – он бросает окурок мимо урны; почему-то меня передёргивает.

      – Я не закипаю.

      – Закипаешь. Когда ты моего «Инвалида» критиковала за излишнюю декларативность, у тебя было такое же лицо.

      «Излишняя декларативность». Точно, так я тогда и сказала – дословно. Это было так важно для него?.. Интересно.

      Ловлю себя на этом интересно – и вздрагиваю. Оно не моё, а твоё. Холодное, расчётливо-экспериментаторское. Почему я особенно сильно чувствую невнятную, тёмную тягу к этому – тягу быть не собой, – когда говорю с Егором?..

      В его стихах действительно много декларативности и тяги поучать, но есть и другое. В них меньше боли и больше красивой, завершённой гармонии, чем в твоих и моих. Он умеет свободно играть формой, не утяжеляя её громоздкостью содержания; будь я честолюбива, я бы поклялась себе научиться так же – и лучше.

      К счастью, я не честолюбива и осознаю, что мрачная тяжесть никуда не денется из моих текстов – даже если я, как вампир, вытяну из Егора всё.

      Или?..

      – Я правда больше не хочу об этом. Извини, что расплакалась при тебе.

      Он пожимает плечами.

      – Дурочка ты. Я был за.

      – За то, чтобы пьяная баба ревела и несла тебе чушь?

      – За то, чтобы ты выплакалась. Было видно, что ты таскаешь в себе что-то такое… Какую-то большую боль. Я не знал, что именно, но видел это.

      Лестный блеф. Что он может знать о боли? Тем более – о боли, которую мы с тобой зачали и породили?

      – Жалость? – зачем-то спрашиваю намеренно сухим тоном – как будто хочу обидеть его.

      – Нет. Сострадание.

      – Не