Патологии. Захар Прилепин

ну, родной…

      – Десять бутылок водки на стол.

      – Ура, – констатирует Язва спокойно.

      – Нас же пятьдесят человек, Семёныч! – это Шея.

      – Я пить не буду, – вставляет Амалиев.

      – Иди картошку чисть, пацифист, тебе никто не предлагает. Семёныч, может, пятнадцать?

      – Десять.

      Суетимся, как в первый раз. Лук, консервы, хлеб, картошка… Счастье какое, а?

      Водка, чудо моё, девочка. Горькая моя сладкая. Прозрачная душа моя.

      Шея бьёт ладонью по донышку бутылки, пробка вылетает, но разбрызгивается горькой разве что несколько капель. Сила удара просчитана, как отцовский подзатыльник.

      Семёныч говорит простые слова. Стоим, сжав кружки, фляжки, стаканы, улыбаемся.

      Спасибо, Семёныч, всё правильно сказал.

      Первая. Как парку́ в желудке поддали. “Протопи ты мне баньку, хозяюшка…”

      Лук хрустит, соль хрустит, поспешно и с трудом сглатывается хлеб, чтоб захохотать во весь розовый рот на очередную дурь из уст товарища.

      Вторая… Ай, жарко.

      – Братья по оружию и по отсутствию разума! – говорю. Какая разница, что говорю. – Семёныч, отец родной! Плохиш, поджигатель, твою мать! Гриша! Хасан! Родные мои…

      И курить.

      И обратно.

      Водка, конечно, быстро закончилась.

      Но раз Семёныч сказал, что десять, значит, так тому и быть. Не девять и не одиннадцать. Десять. Мы всё понимаем. Приказ всё-таки…

      Ещё бы одну – и хорош.

      Мы ведь не с пустыми руками из дома приехали. Засовываю пузырь спирта за пазуху и поднимаюсь на второй этаж. Наши пацаны уже ждут. У Хасана – кружка, у Саньки Скворца – луковица. Полный комплект.

      Стукаемся кружками. Глот-глот-глот.

      Опять стукаемся.

      Ещё пьём.

      …Не надо бы курить. А то мутит уже.

      Саня Скворец медленно по стене съезжает вниз, присаживается на корточки.

      Глаза тоскливые.

      Хасан побрёл куда-то. Плохиш побежал за Хасаном и с диким криком прыгнул ему на шею – забавляется.

      Съезжаю по стене, сажусь на корточки напротив Саньки.

      Всё понимаю. Не надо об этом говорить. Мы сегодня лишили жизни восемь человек.

      Пойдём-ка, Саня, спать.

      Я часто брал Дэзи за голову и пытался пристально посмотреть ей в глаза. Она вырывалась.

      Дэзи была умилительно красивой дворнягой. Если заглянуть в глубины памяти – а где, как не там, я смогу увидеть Дэзи, ведь фотографий её нет, – мне она кажется нежно-голубого окраса, в чёрных пятнах, с легкомысленным хвостом, с вислыми ушами спаниеля. Но цвета детства обманчивы. Так что остановимся на том, что она была очаровательна.

      Я не ел с ней из одной чашки, она не выказывала чудеса понимания и не спасала мне жизнь, не было ничего такого, что я с удовольствием бы описал, невзирая на то, что кто-то описывал это раньше.

      Помню разве что один случай, удививший меня.

      У дяди Павла в огороде стояла ёмкость с водой, куда он запускал карасей. Лениво плавая в ёмкости, караси дожидались того дня, когда дядя Павел возжелает рыбки. Но рыба стала