Маг в законе. Том 1. Генри Лайон Олди

в мягких висках биением пульса.

      – Эй, Сохачиха, дремуха старая! Дай-кася хоть полумерок водки! – взорвался снаружи (во дворе? за забором?!) знакомый баритон.

      Лжеполуполковничий; и ты устыдилась своей радости – сон, все сон, греза-бред, и никакого неуязвимого жандарма Джандиери на сотни верст…

      Приглушенное топотанье, звякает щеколда оконного ставня.

      – Ночь на дворе, бабы-девки! Сгиньте, лупоглазые!

      Это теткин бас.

      Видать, вино хлебное тайком курит, вот и ходят к ней…

      – Дай водки, дремуха! Душа горит! А к завтрему расчет сведем – кукан за стакан, мотыль за бутыль!

      И хохот дюжины здоровых глоток.

      – Федюньша! Возьми кол, погони неотвязных! Федюньша, слышь?!

      Хохот усиливается, но в нем слышны нотки сомнения.

      Смеяться? Драться? Уйти? Без водки?!

      – Фе-е-едюньша! – утробно передразнивает тетку невидимый заводила. – Пошто страшного своего на честных людей спускаешь, Сохачиха?! Лучше бы ссылочную к народу взашей выпихала! Люди сказывают: тоща, брита, давно не крыта! Давай сюда, мы покроем!

      Ты накинула на плечи истрепавшийся платок.

      Прикусила губу, морщась от боли.

      Боль помогла.

      Потому что – обезумела, Рашка?! – едва не подбила итоги жизни-пустышки. А как славно было бы: выйти молча на крыльцо и отдать последнее. Так, чтоб на карачках, изрезав колени коркой наста, поползли бы навстречу, чтоб завыли шелудивыми псами, с ужасом воззрясь на бледную луну; чтоб тени обступили со всех сторон, видясь тем диким, чего боялись кус-крендельчанские гуляки еще в детстве бесштанном, когда страхи жили под каждой лавкой… чтоб ноги целовали – да что там ноги, следы в снегу от ног босых! – моля простить, и не в силах выхаркнуть слова из сведенных судорогой губ.

      Ах, славно!

      Но потом – смерть.

      Потому что одна.

      Потому что давно.

      Потому что маг в законе, а Закон неумолим.

      Потому что… громыхнуло в сенях, совсем рядом; скрипнула дверь.

      – Братцы! Крещеные, лешак выбрел!

      – Бей страшнóго!

      – В колья!

      И тихое, но почему-то слышней воплей, знакомое:

      – А-а…

      Хруст.

      Матерная брань.

      Тупые удары.

      – Крень! Кренюшка! Братцы, страшной Креня боем зашиб!

      – Ах ты!..

      – Бегим!

      И тут, под топот многих ног, под снежный визг, под удаляющиеся вопли и лай собак ты заснула – слаще, чем под материнскую колыбельную.

      Чтобы проснуться, как тебе показалось, через мгновение.

      Тишина.

      Беззвучие; лишь брешет одинокая пустолайка где-то на самой окраине да дядька-мороз, безрукий резчик, похрустывает на окнах новым узором.

      Ужасно хотелось на двор, по нужде.

      С сожалением покинув нагретое кубло, в которое превратился топчан, щедро застеленный всяким лопотьем, ты вышла в сени. Оправила армяк на плечах; закуталась поплотней. Из горенки доносился храп – это Сохачиха. Выводит переливы, подсвистывает носом, прихрюкивает тоном ниже – вальс мсье Огюста Бернулли, раз-два-три, потому что скрипки… и гобой… и шелест, шуршание шелка – чш-ш-ш, не мешайте…

      Парень