Маг в законе. Том 1. Генри Лайон Олди

вновь разросся, и кто-то (не тот ли умник, что словарь раздобыл?!) удрал на улицу – искать подходящий тесак…

      – Ну, сперва по махонькой!

      Дверь под напором мощной пружины захлопнулась за вами.

      Странно – в комнату купец гостей сразу не повел. Задержался в куцем предбанничке, нырнул с головой в тумбочку-раскоряку; зазвенел посудой.

      Назад выбрался с графином и тремя плохо вымытыми стопками.

      Как и разлить-то по стопкам исхитрился, в тесноте? Бог весть!

      – С почином, господа ссылочные!

      Коньяк.

      Мама моя родная! Коньяк, шустовский!

      Разом ударило в голову. Не от хмеля, от памяти. Ах, Кус-Крендель, поселение сволочное, здесь ли коньяки пивать?! Купец ты милый, хитрый лисовин, что ж ты еще для нас припас?

      – А теперь милости прошу в горницу!

      И на пороге, войдя первой, ты едва впервые не узнала, что означает – обморок.

      Посредине комнаты стоял рояль. Кабинетный, глянцево-белый, он здесь выглядел не более уместно, чем конголезский гиппопотам в кресле у дантиста. Рояль – и вертящийся табурет из металла перед ним.

      – Ерема… – пробормотала ты, плохо понимая, что говоришь и зачем говоришь. – Ерема, сукин ты сын… откуда?!

      – Из Мордвинска, – стесняясь, буркнул купец, горячо дыша тебе в затылок. – Позапрошлым летом расстарался. Понимаешь, шиш лесной… сам играть не обучен, а как увидал разок, на аукционе, – так и прикипел душой. Желаю, и все тут! Вот и решил: сдохну, а приобрету. Как сюда на перекладных вез, как телеги из грязи на руках выволакивали, как грузчикам-амбалам по ассигнации в рожу совал, за заботу-пахоту – о том сказывать не стану. Было, да сплыло. Ан привез, поставил… поставил!

      Он замолчал, сопя.

      Высморкался в платок.

      – Довез, шиш лесной. Не спортил. Флигелюшку заради него выстроил. А бренчать некому… и научить некому. Разве што доча моя – так ведь она в Мордвинске, в пансионе!.. Сюда, почитай, раз в год заезжает…

      Ты кивнула невпопад.

      Прошла к роялю; погладила холодный бок.

      Ах ты, мой милый, мой хороший…

      – Сыграй, а? – тихо попросили за спиной. – Уважь ради праздничка!

      – Что ж тебе сыграть, Ермолай Прокофьич?

      Коньяк огнем играл в жилах, веля забыть, забыться, откинуть крышку – и…

      Откинула.

      Прошлась по клавишам.

      «Сыграем в четыре руки?!» – холодным ветром плеснуло ниоткуда.

      – А што хошь, то и сыграй. Романс, што ли?.. Душевный…

      – Романс?

      И пальцы сами вспомнили, а голос едва не сорвался, едва не слетел пуганым петухом, где хотел парить соколом, – но не слетел ведь все-таки!

      Правда, Княгиня?

      Правда.

      Я Вам не снилась никогда.

      Зачем же лгать? Я это знаю.

      И с тихой нежностью внимаю

      Решенью Вашего суда…

      Невозможный, небывалый зверь ворочался под лаской твоих рук.

      Вибрировал всем своим чудесным телом,