Маг в законе. Том 1. Генри Лайон Олди

На рассвете отправились, непроспавшиеся, но добрые – цельный праздник впереди, чего зря Боженьку гневить?

      Вот: идут уже по окраине, распугивая собак, вовсю горланя «Фартовую печальницу», выученную с субботы по натырке веселого Друца:

      А кому маруха,

      Кому смерть-старуха,

      Кому мать-кутузка,

      Прокурорский суд…

      И ты, Княгиня, с Валетом Пик на два дурных голоса с переливами, чтоб ветошники сиволапые хоть на миг себя кодлой-матушкой почувствовали:

      А меня, жигана,

      Шлепнут из нагана

      И вперед ногами

      На погост снесут!..

      Что, тоже весело?

      Брешут собаки, заливаются; стоит у ворот купеческой хоромины самолично Ермолай Прокофьич, альтруист хренов.

      Да, Княгиня, ты подумала и едва не расхохоталась в голос: до того смешным показалось умное словцо «альтруист» в родимом Кус-Кренделе, где теперь век вековать!

      «Так уж и век?» – спросила сама у себя. Ведь поезд… перрон…

      «Так уж и век», – ответила.

      Ленку Ферт за любовь ее отчаянную под петлю с мыльцем подвести – гнилое дело.

      – Эй, ссылочные! А ну, заходьте, угощу!

      Мужички с завистью глянули на вас – ить не ерш-рыба, ить сам Ермолай Прокофьич на стакан кличет! А Филат Луковка, тот и вовсе аж худым гвоздем скрючился, до того завидки пьянчугу взяли… Хотел было что-то злое брякнуть, да уперся взглядом в купцовы очи и прикусил язык.

      Дальше зашлепал, к родимому очагу, к строгой Пелагее.

      А вы кочевряжиться не стали.

      Зашли.

Заметки на полях

      Если он заглянет тебе в глаза, этот Друц, если позволит задержаться – лицом к лицу – больше обычного, то рухнешь навзничь, раскинув руки крестом, в беззвучный крик:

      …ай, мама!

      Догорели, сизым пеплом стали угли; ночь в степи бредет неслышно, чабрецом, полынью пахнет. Ветер гривы заплетает жеребцам, уставшим за день, ветер меж шатрами танцует, ай, чявалэ, пляшет ветер… Там, за далью, вторит эхо: пой, гитара! плачь, гитара! смейся! И звенят мониста, рассыпаясь по простору…

      Нынче утром встанет солнце.

      Нынче утром я не встану.

* * *

      – Как велишь, благодетель? – неприветливо осведомился Друц, шагая рядом с Ермолай Прокофьичем по широкому двору. – В нижние хоромы, в зимнюю подызбицу идти? Или на крыльце погутарим? Ишь, каково крыльцо-то у тебя – перильца, ступенечки, ставенки резные, окна расписные…

      Купец словно и не учуял подначки.

      Остановился, мечтательно огляделся по сторонам; зачем-то хлопнул Друца по плечу.

      Ве-есна, дескать!

      – Что, неужто в верхние горенки зазовешь? – не унимался Друц, на которого сегодня болтливый стих напал. – Честь, честь-то какая! Ажно в брюхе урчит!

      – Заврался ты, шиш лесной, – без злобы откликнулся купец, в упор глядя почему-то не на лошадника, а на тебя, Княгиня. – И в горенки не позову, и в подызбицу гнать не стану. И на крыльце отродясь с гостями не сиживал, хучь ссылочными, хучь какими.

      Он