Дети сакморов. Александр Уваров

Сердечко человеческое всё ещё бьётся?

      Царьков подался вперёд и, хищно оскалив клыкастую пасть, добавил резко, будто ударом вбивая гробовой гвозь:

      – Че-ло-вечек!

      – Нет! – испуганно завопил Савойский.

      И, привскочив, замахал руками.

      – Нет уж, ты не смеешь! Ты не имеешь права так говорить! Нет у тебя такого права!

      И зачастил сбивчиво, выплёвывая слова: – Разве я не приближен к госпоже? Разве не отмечен милостью её? Разве не приносил в дар сотни трупов от чистого сердца? За один раз, бывало, до сорока тел передавал, так что целую неделю вывозили их из моего офиса. А ведь у сердца, у сердца держал! Так что же теперь, и доверия мне нет?

      – Сядь, – тихо сказал Мартемьян.

      И, вытянув волосатую лапу, когтистым пальцем показал на стул.

      – Хоть ты людожор и заслуженный, и поручения самой госпожи передаёшь, но сейчас, в этот час – ты у меня в гостях. В моём офисе!

      Савойский покорно опустился на стул.

      – Я понимаю тебя, Илья, – продолжал Мартемьян, кривя губы в издевательской обезьяньей усмешке. – Ты боишься, Илюша. Та маленькая, ничтожно маленькая человеческая часть, что ещё в тебе осталась, сопротивляется нашему большому, великому делу. Она боится, она трясётся, Илюшенька. Она сжалась в испуганный комочек и бьётся о поганые твои рёбра как испуганный воробышек. Но ей не выбраться, Илья? Правда?

      Савойский не ответил.

      Он сидел с потерянным видом, время от времени потирая кончиками пальцев уголки подрагивающих губ.

      – Правда? – повторил вопрос Мартемьян.

      – Правда, – выждав пару мгновений, подтвердил Савойский.

      – И воробышек сдохнет внутри тебя! – наставительно заметил Мартемьян. – Сдохнет, никуда не денется. Потому что другого пути нет.

      Царьков, придвинув к себе чистый лист бумаги, обмакнул коготь в чернильницу и тщательно, медленно вывел крест посередине листа.

      – Во-от, – потянул Царьков.

      И, вытерев коготь шерстяной тряпицей, извлечённой из резного деревянного пенала, что стоял на правой стороне стола, показал лист гостю.

      – Вот что теперь мы имеем, Илья. Крест окончательный и бесповоротный. Но мы ведь креста не боимся, Илья?

      Савойский отрицательно замотал головой.

      – Мы уже ничего не боимся, – и Царьков положил лист в папку, обтянутую красной, жирно отблёскивающей кожей.

      – Нам уже поздно бояться, Илья. Я тебя понимаю. И страхи твои понимаю, друг мой. Когда сакморы запустят реактор, мы исчезнем прежде всего для Него. Для Его мира! Мы исчезнем для всех. Люди других миров будут видеть нашу звезду, а рядом с ней будут видеть нашу планету – безлюдной. Нас они уже никогда не увидят. И прежде всего нас не увидит – Он. О да, это хорошо! Правда хорошо, Илья! Мы и сейчас наслаждаемся безопасностью и свободой, но что будет потом… Что будет потом, в тени? В Великой Тени?

      Савойский молчал, низко опустив голову, и глядел куда-то под стол, словно там надеялся разглядеть ответ.

      – Скажу,