Богомол Георгий. Генезис. Николай Лепота

рамами их свист был неразличим. Лишь мнился как далекое тающее попискивание.

      Туманился зимний клен. Серело небо. И все вокруг было серым. И среди этого серого горело лишь одно пунцовое пятно. В ушах нарастала забытая мелодия. Хрустальные молоточки выстукивали, отодвигали время. Жорка увидел человека, лицо его проступало сквозь зимний иней. Человек улыбался и что-то говорил. Он любил этого человека. Очень давно.

      – Уснул опять? – Голос матери вернул его от зимнего клена в комнату на третий этаж.

      – Мы с ним видим зиму не как рассыпчатые снега и морозы, а как холод сердца.

      – С кем?

      Жорка скрестил руки на груди. Поглядел вдаль и вновь услышал хрустальные молоточки и ледяные колокольчики.

      – Со снегирем.

      – Вот как! Мудрено что-то.

      – Это позволяет видеть мир иначе.

      – Иди завтракать. Опоздаешь на работу. Чадо. Зачем снегирю твой дурацкий холод сердца? Ему зернышки нужны.

      – Зимой ему дышится легко и просторно.

      Жорка покосился на мать, не способную к проникновению в рандомные колодцы сущего и вновь уставился в окно.

      – Вон по той веточке весной бежал сок. Сладкий и мутный. А потом он застыл и превратился в густой сироп. Его можно было грызть. Вместе с кожицей. Я грыз.

      – Как заяц.

      – Он сладкий и горький тоже. И с пыльцой.

      – С тротуаров.

      – Нет. Это особая, бархатная пыль. Пыльца бардовых цветов.

      – Угу… – Многозначительно посмотрела на него мать.

      Вновь взъерошила его волосы. Он уклонился недовольно.

      Если человек полон невидимых звуков, его почему-то считают недотепой.

      – Иди, иди, Ёрш-Ерошка…

      …

      На опрятной кухне с воздушными зелеными занавесками стоял стол с блестящей желтой крышкой. На столе тарелка с блинами.

      – Блины! – Жорка не сдержал восторга.

      – Всего три.

      – Другие вообще не знают, что бывают блины. – Улыбнулся. – Помнишь, как я дрался в пятом классе?

      – Ещё бы! Ты тогда пришёл с такими вот губищами.

      – Мне не верили, что бывают блины из муки и молока! – Не дослушав, перебил он.

      Жорка хорошо помнил и разлезшиеся губы, и нос, расплывшийся по лицу, и щелки глаз. Даже уши ему натерли до состояния мягкой малиновой резины. Казалось, они висели книзу.

      Терзали его в школьном коридоре. Двое держали Жорку, закрутив руки, а один пихал в рот тетрадный лист, на котором карандашом написано было крупно: «БЛИН».

      – Жри досыта! – Говорил одноклассник с непонятной ненавистью.

      – Блины он дома ест! – Насмешливо восклицал другой.

      – И оладьи! И калачики! – Третий тоже крутил ему руки и тоже старался накормить бумагой, дотягиваясь кое-как до жоркиного лица. Хватался за губы, оттягивая их, чтобы раскрыть рот.

      – Как ты их ешь? Со сковородки? – Спрашивал первый, Ванька Чорный, морщась и мотая рукой в воздухе: Жорка укусил его за палец.

      Изжеванная бумага валялась на полу.

      – Да! – Кричал Жорка, загнутый книзу, встрёпанный и красный. – Из муки и молока!

      Ответом