Три нити. Дарья Евгеньевна Романова

– и все? Не будет больше ничего? Или она станет одним из призраков, в которых верят в городе: духом, обреченным стеречь давно истлевшие кости? Или ее утянет вниз, под волны, к месту, где она родилась?

      И тут ей стало страшно встречаться с Матерью. С чего она решила, что ее ждут с той стороны моря? Что ее примут там, если отвергают здесь? В мире много матерей, пожирающих свое потомство. Может, и Та-что-внизу – одна из них; не друг ей, а враг? Не для того ли ее родили, чтобы сделать яством на чужом пиру? И если так, то хватит ли у нее сил сразить могучую богиню, когда ее саму одолела дохлая лиса? Вдруг она проиграет и целую вечность будет ворочаться и перевариваться в желудке ночи, захлебываясь горькой водяной желчью?..

      Страх смог на мгновение потеснить даже мороз. Сердце забилось быстрее, разгоняя загустевшую кровь, но через дюжину ударов снова утихло, сдаваясь. У нее не осталось сил даже бояться. Пусть все кончится, пусть кончится быстрее! Хотя бы не надо будет убегать и терпеть боль, не надо биться с тем, что никогда не победить… Пусть она умрет.

      Теплый уголек в груди мигнул – и погас.

      В ту же секунду чернота проглотила ее целиком, со всеми потрохами; немая, слепая, глухая чернота – как захлопнувшиеся створки раковины, как крепко сжатые губы. Это продолжалось не то секунду, не то вечность… А потом что-то изменилось. Она услышала тихий плеск волн, шелест водорослей, хлопки пенных пузырей, поднятых подводным ходом морских гадов, – звуки, складывающиеся в слова:

      – Мое дитя. Ты не умрешь.

      Провал раскрылся перед нею, как рот, заполненный жидкой мглою; зубы-ступени клацнули, из глотки вывалился черный язык.

      – Ты не умрешь. Грядет великий пожар, и ты его первая искра.

      Всеми чешуями панциря, всеми шипами на затылке она ощутила дрожь, подымающуюся от основания башни: точно сам мир вздохнул, наполняя спрятанные под водою легкие – и темнота изменилась. Она не исчезла, нет! Но предметы побагровели, налились красным соком, словно раскалившись изнутри. В этом тусклом свечении она увидела все: ступени, заросшие колониями пористых губок и трубчатыми растениями, со стеблями полупрозрачными и раздутыми у основания, как стеклянные бутыли; стены – каждый кирпичик в них горел, будто только что вынутый из печи; потолок – с него свесились бочкообразные, покрытые плотной оболочкой анемоны, непомерно раздувшиеся от накопленной влаги. Из дыр-ртов свисали длинные удочки стрекал: иногда на них попадались бледные слизни в руку длиной, с золотыми пятнами на спинах, и тут же исчезали, утягиваемые вверх неводами щупалец.

      Сердцевина каждого предмета пылала все ярче, пока красный жар не уступил место нестерпимому сиянию, в котором и анемоны, и вязкая плоть моллюсков, и камень лестницы, и металл перекладин растворились, как соль в воде. Оно не было похоже ни на рыжие всполохи костров, ни на молочную белизну неба, ни на масляный блеск золота – и все же казалось ей знакомым. Да, она видела его раньше! Слабые отблески, мелькающие то тут, то там: в стеклянной