Запасный вход. Никита Некрасова

Он первым спрыгнул, взял коня под уздцы, привязал к столбу возле деревенского домика. Оглянулся по сторонам, зачем-то притопнул сапогами, пытаясь стряхнуть с них пыль, но она только поднялась потревоженным облачком и стала медленно оседать на прежнее место.

      Степаныч смотрел какое-то время на нее, затем привычным движением поправил гимнастерку, прокашлялся, и, не поднимая глаз, сказал:

      – Ну, ты, это, сходить то будешь, или как? Мне коня отереть надобно…

      Его слова застревали в глотке, и, и он с усилием выталкивал их наружу.

      Не дождавшись ответа, он тихонько гмыкнул, и осторожно поднял взгляд на Оленьку.

      Она сидела, бледная, как мраморная статуя, скрестив руки на груди, прикрывая изодранный разъяренными поминальниками лиф. Обнаженная коленка была покрыта ссадинами…

      – Етить-колотить, да ты, никак замерзла??? Ну-ка-ну-ка, давай-ка я тебе подсоблю, – он стащил ее с лошади, прижимая к груди как маленького ребенка, понес в дом.

      Деревенская изба стоит на отшибе, и ни одна живая душа не узрит происходящего, кроме лошади, которую отёрли, успокоили, задали отборного зерна. Да и она вряд ли кому поведает об этом приключении, ей нет дела до суетности людей. Все, что она знает в своей жизни, так это вкусно пахнущего кусочком сухого черного хлебца человека, который утром заходит в стойло и ласково с ней разговаривает.

      – Ты хорошо, покушала? Вот и умница…

      – А, ты, хорошо покакал? – это не к ней, это к лохматой дворняжке, что вечно путается под ногами хозяина. Видно у этой надоеды, проблемы с кишечником.

      Степаныч возбужденно носился по комнате. Водрузив огромный чайник на печку, в которой уже весело плясал огонь, он метнулся к кованому сундуку, отпер замок, выхватил соболиную шубу, на мгновении задумался, погладил дорогой мех, крякнул, и стал укутывать ею девушку.

      Обнаружил, что шуба соприкасается с грязными баретками.

      Глянув на Оленьку, она лежала с закрытыми глазами, он осторожно расшнуровал ботиночки, сбросил их на пол, отряхнул низ шубы и уставился на торчащие ножки.

      Облизнув пересохшие губы, снова бросился к сундуку, запустил ручищи в деревянный тайник, выхватил целую охапку одежды, накинул все на дрожащую девушку, норковым палантином он укутал ноги, песцовую шубу, поверх соболиной. Белоснежно-узорчатым пуховым платком укутал голову. Стылая кровать не грела, а лишь вбирала в себя остатки тепла.

      – «Нет, это долго, того и гляди концы отдаст»…– пробормотал он, прикоснувшись к чайнику.

      Переминаясь с ноги на ногу, он неотрывно и тяжело смотрел на закутанную Оленьку, его самого бросало то в жар, то в холод. Наконец, он принял решение.

      Постанывая и скрепя зубами, сбросил сапоги, гимнастерку, галифе и в одном исподнем «нырнул» в постель, прижался к ее спине, растирая заледеневшие руки, своими шершавыми горячими ладонями.

      – Какая же ты у меня мерзлявая, шептал он ее затылку, ну, ничего-ничего, скоренько согреешься.

      Оленька проснулась, но не смогла открыть глаза, что-то давило на нее сверху, да так, что не пошевелить, ни руками, ни ногами.