Бегемот. Владимир Юрьевич Дяченко

землю падали большие сладкие груши: Бах! Бах! Бах!

      – Бах! Бах! Бах! – кричала Верочка.

      – Дерево тряслось всё сильней и сильней, груши падали всё чаще и чаще. И поэтому поросёнок Хаврюша и его любимая груша – бам-бум! бум-бам! – вместе упали не на твёрдую землю, а прямо в целую гору больших, вкусных и сладких груш.

      – Папа, – говорила Верочка, – а поросёнку Хаврюше было совсем не больно, правда?

      – Правда-правда… Слушай дальше. Собрал поросёнок Хаврюша все груши, упавшие с дерева, в свою корзинку, все до единой, и пошёл домой. И было в его корзинке груш видимо-невидимо, и была его корзинка тяжелой-претяжелой, и устал поросёнок Хаврюша. Взял он тогда крепкую-прекрепкую, длинную-предлинную верёвку, и привязал этой верёвкой свою корзинку с грушами к случайно проплывавшей над его головой тучке-толстушке. И тучка-толстушка понесла тяжёлую корзинку с грушами, словно была не тучкой, а самым настоящим дирижаблем. А рядом с корзинкой, прямо под тучкой, весело шагал поросёнок Хаврюша. Долго ли он шёл, коротко ли, нам то неведомо, а ведомо нам только то, что однажды ранним утром поросёнок Хаврюша постучал в двери избушки, где жила обезьяна Яна и её подружка Лягушка-Квакушка. Постучал – тук! тук! тук! – и говорит: «Обезьяна Яна и подружка обезьяны Яны Лягушка-Квакушка, открывайте двери! Это я, поросёнок Хаврюша! Я принёс вам сладкие-сладкие груши!» Обрадовались тогда обезьяна Яна и её подружка Лягушка-Квакушка, положили груши на печку, туда, где раньше сушилась одна лишь гречка. Вот и сказке конец, а кто слушал… – здесь Сергей Петрович приостанавливался, смотрел с улыбкой в лицо уже, казалось, спящей дочери и шептал так тихо, что и сам себя с трудом слышал: – …а кто слушал – холодец…

      Верочка тут же открывала глаза, словно она только притворялась, а не спала, и только того и ждала, когда же отец скажет неправильное слово, и сердито говорила:

      – Папа, надо говорить не «холодец», а «молодец»… – и тут же засыпала.

      Этой зимой Сергей Петрович сблизился со своей дочерью как-то особенно близко.

      7

      Однажды тусклым февральским днём, Сергея Петровича прямо с урока вызвали к телефону. Он вбежал в учительскую на ватных ногах, думая, что что-то случилось с Верочкой. Лилечка – а это была она – плача (у него снова дрогнуло и замерло сердце при мысли о дочери), просила его прямо сейчас приехать к ней в школу.

      Когда иззябший Сергей Петрович после тряски в холодном пустом автобусе, подходил к школе-интернату среди высоких, красных стволами сосен, он подумал, что недостроем школьные корпуса никак нельзя назвать: во всех окнах стояли остеклённые рамы, двускатные крыши были крыты красной черепицей; казалось, вокруг стоит такая сосредоточенная тишина только потому, что сейчас в школе идут уроки; Сергей Петрович даже представил себе, что вот-вот прозвенит звонок и на заснеженных аллейках между школьными корпусами появятся румяные, крикливые школьники.

      Разглядев вблизи Лилечкино житьё-бытьё в школе-интернате, Сергей Петрович взял в руки лопату и первым делом сбил с крыльцовых ступенек лёд, потом натаскал