Аврелия – патрицианка Рима. Э. Кэнтон

и с нетерпением ожидала крещения в упоении неведомых для нее прежде радостей.

      – Какое счастье! – восклицала она. – Я наконец-то познаю истину, которую призывала всем сердцем и так долго не могла обрести.

      Она сделалась любимицей всех гонимых бедняков; все ее знали и старались окружить горячей заботой. Казалось, эти люди хотели вознаградить дочь за нужду и печали, причиной которых являлся ее отец, ибо Цецилий продолжал обирать евреев до нитки, не слушая никаких доводов разума, не зная ни малейшей жалости и повсюду сея слезы и страдания. Он пока не знал, что эти нищеброды, как он их называл, завладели его дочерью, а если бы догадался, то гнев его не знал бы границ. Напрасно дочь умоляла его пощадить тех, чье горе становилось ее горем, – с непоколебимой настойчивостью он исполнял свои обязанности мытаря, заявляя, что императорская казна не должна терпеть ущерба.

      Скромная и послушная Цецилия вскоре близко познакомилась с Флавиями, которые принимали ее у себя в доме. Флавия Домицилла обратила на нее внимание еще в первую ночь, когда Цецилию провожали к отцу, и упросила Петрониллу вверить такое милое дитя ее попечению. Петронилла согласилась на это тем более охотно, что под наставничеством Флавии Домициллы Цецилия могла добиться самого совершенного познания христианской жизни и ежедневно лицезреть перед собой образец высочайшей добродетели.

      Гургеса, который уже несколько месяцев докучал девушке своими ухаживаниями, беспокоили ее частые отлучки, и он не догадывался, чем она занималась, когда покидала отца. Теперь понятно, почему она не торопилась обещать отцу, что выйдет замуж, а наглый мытарь продолжал внушать могильщику, будто все идет по плану и брак состоится.

      Впрочем, Цецилию это нисколько не заботило. Другие мысли и чувства волновали девушку: ей казалось, что она недостойна святости своей новой религии, что ее христианская жизнь запятнана, поскольку она не слишком сильно верит в то учение, постулаты которого ежедневно слышит от пастыря и других христиан. Что греха таить: бедное дитя упрекало себя в слишком уж земной любви к Олинфу, с которым она запрещала себе видеться, кроме как на религиозных собраниях, в надежде, что такое «бегство» уменьшит ее сердечные волнения и возвратит ей спокойствие и душевное равновесие. Но, несмотря на разлуку с Олинфом, а может, именно по этой причине живое чувство, которое Цецилия старалась подавить, непрерывно разрасталось и вскоре овладело ее волей, не оставляя ни на минуту.

      Она решила открыться обеим своим благодетельницам: Петронилле, заменившей ей мать, и Флавии Домицилле, которая считала Цецилию своей сестрой. Однажды Цецилия опустилась перед этими святыми женщинами на колени и, обливаясь слезами, чистосердечно открыла им смятение своей души, вопрошая, достойна ли она еще быть христианкой. Петронилла и Флавия Домицилла – две девственницы, хотя и столь различные: одна убеленная сединами, а другая – в блеске молодости, – с улыбкой переглянулись.