Детакто. Хотеть прикасаться. Дамир Майкенов

ольшой в области исправительной колонии строгого режима, – родилась эта промозглая, ветреная, жутко холодная осень, чтобы затем начать свое торжественное шествие по миру.

      Грунтовая дорога, уходящая от одностворчатых железных ворот, криво взбиралась на холм вдалеке и исчезала за ним. По этой дороге в сторону исправительной колонии медленно шел одинокий человек в серой тюремной одежде. Он буквально волочил ноги, шатаясь от изнеможения, и часто спотыкался о дорожные ухабы. При неровной ходьбе руки его неконтролируемо болтались вдоль тела, словно у безвольной мягкой игрушки.

      На сторожевой вышке прямо над тюремными воротами скучал уставший от однообразия снайпер-надсмотрщик. Он хмуро наблюдал за небольшой группой заключенных, возившихся с мусором на территории тюрьмы. Его цепкий взгляд внимательно высматривал потенциальную жертву, а руки, державшие винтовку наготове, будто только и ждали повода для рокового выстрела. Каждый раз, когда он представлял убегающую от его пули спину, его покрасневшие от недосыпа глаза вдруг загорались недобрым огоньком, а бескровные губы сжимались в тонкую дугу.

      Надсмотрщику наскучили вялые и прилежные мусорщики. Он решил оглядеть местность и только сейчас неожиданно для себя заметил устало приближающегося путника.

      – Это еще кто? – буркнул снайпер-надсмотрщик.

      Он молниеносно вскинул винтовку, нацелил ее на дорогу и вгляделся в оптический прицел.

      В перекрестии тонких черных линий он разглядел следующее. Изможденный человек вяло шаркал заплетающимися ногами. На нем отсутствовала обувь; с одной лодыжки сползал дырявый носок, вторая ступня вовсе была боса. Грязные изношенные штанины заканчивались у колен рваными лоскутами. От ширинки расползалось темное пятно. Нижние пуговицы рубашки были оторваны; один рукав держался на клочке ткани, готовый сползти на запястье. Волосы были взъерошены ветром, а иссохшее и морщинистое лицо с впалыми щеками казалось выпачканным в саже. Рот приоткрыт, потрескавшиеся губы дрожали от холода, а пустой взгляд не выражал ничего, кроме вины и глубокого отчаяния.

      Надсмотрщик узнал приближающегося путника и не поверил своим глазам.

      – Охренеть, – выдохнул он. – Бродяга, это ты?

      Человек, которого действительно когда-то прозвали Бродягой, из последних сил подошел ближе к тюремным воротам.

      – Стоять! Стреляю на поражение! – послышался сверху крик надсмотрщика.

      Бродяга остановился, сделав последний неуверенный шаг чисто по инерции. Руки его продолжали безвольно висеть вдоль туловища. Выпачканные в грязи кисти с застывшими пальцами и отросшими ногтями болтались у бедер.

      – Бродяга, ты ли это? – крикнул надсмотрщик.

      Человек без сил рухнул на колени и, дрожа от холода, поднял умоляющий взгляд на сторожевую вышку.

      – Это я-а-а, – в отчаянии завыл он.

      – Изменился немного, я смотрю. Прямо не узнать тебя. Брови выщипал, что ли? – Надсмотрщик громко рассмеялся, довольный своей шуткой, но затем грозно добавил: – Ты чего обратно вернулся, бестолочь?

      Бродяга в голос зарыдал:

      – Пожалуйста, впустите меня! Примите меня назад, умоляю вас. Простите меня за все. Я хочу назад. Впустите обратно.

      У надсмотрщика это вызвало лишь ухмылку.

      Конечно, он понимал, что Бродяга обращался не к нему лично, а ко всем сотрудникам тюрьмы, кто мог его в этот момент слышать, но снайпер-надсмотрщик решил принимать его мольбу лишь на свой счет.

      – Я ведь умру так, – продолжил рыдать Бродяга.

      – Все мы когда-нибудь умрем, – ответил ему надсмотрщик.

      – Я хочу есть.

      – А в тюрьме сейчас обед, макароны! – с известным акцентом крикнул надсмотрщик.

      – Я замерз.

      – Не май месяц на дворе.

      – Пожалуйста-а-а! – во всю глотку завопил Бродяга.

      – Хватит тут орать, шизик. Иди отсюда.

      – Помогите мне!

      – Ты уже сделал свой выбор, идиотина. – Надсмотрщик будто бы потерял терпение. – Надо было раньше мозгами своими шевелить. Смотри, какой простор вокруг, свобода, красота. Ты же этого всегда хотел, да? Так что кру-угом и шагом марш отсюда!

      Бродяга, захлебываясь в рыданиях, склонился, словно в намазе, и уперся лбом в холодную землю. Крупные слезы капали из его глаз и мгновенно впитывались в почву. Из носа текла простудная жидкость, но он не мог ее утереть. Руки его безвольно распластались по земле, словно у покойника.

      – Пожалуйста, – проскулил Бродяга. – Помогите мне.

* * *

      В это время в одной из аудиторий административного здания четверо мужчин нетерпеливо ждали одного заключенного. Трое из них сидели в ряд за длинным столом; двое первых были приглашенными членами специальной комиссии.

      Слева буквально утопал за столом полненький краснощекий мужичок с добродушным лицом. Он с интересом перебирал и изучал бумаги, лежащие перед ним.

      Второй мужчина был его полной противоположностью. Своей худобой