К своим, или Повести о солдатах. Константин Константинович Сомов

самолет охоту устраивал, как на зайца.

      Как рассветет, в оврагах и промоинах прятались. Все там сидели без различия – бойцы, командиры, политруки. Кто-то уже со споротыми кубарями, другие со всеми знаками различия и при оружии. По разному люди беду встречали, а вот измученные, будто пришибленные какие-то, все были.

      Помню, светало уже, туман стоял, спустились мы с ребятами с дороги в большую промоину. Видим, в стороне тоже кто-то на дневку стал, там еще, еще. Ну и мы Овечкина шинель на траву постелили, он один из нас ее уберег, тоже отдохнуть прилегли. Лежим, молчим, говорить-то не о чем, считай, и уснуть никак не выходит. И вот слышу вдруг, и ребята, смотрю, головы подняли, как снизу из оврага, за промоиной, не то гул не то шум какой-то идет. Поднялись мы, подошли к оврагу.

      Мать честная, идут по нему, нисколько не вру, тысячи наших бойцов. На запад, к немцам в плен идут. Согнутые, глаза в землю, будто высматривают там что, молчат все, только топот ног слышно. Кто в гимнастерках одних, как мы с Васей, большинство в шинелях распоясанных, у кого вещмешки за спиной, у других и котелки на боку и все без оружия, по склону оврага винтовки штыки в землю, как частокол, торчат.

      Мне будто сердце кто в кулак сжал и давит, давит, как в 41-м,когда меня свои фрицам выдать хотели… Потом отпустило, легче стало, вздохнул. Стоим, молча, смотрим на них. Чего скажешь, каждый сам себе судьбу выбирает. Вижу, капитан какой-то, шея бинтом грязным перемотана, на гимнастерке два ордена «Красной Звезды», один новенький, а на другом уже эмаль немного облупилась, может за финскую еще получил в овраг спускается. Зашел он прямо в колонну эту, встал им поперек пути, то одного, то другого за рукава дергает и сипит:

      – Ребята, товарищи, вы русские или нет? Куда идете, стойте, не конец ведь еще…

      А они будто и не слышат его никто. Идут и идут, скребут ботинками по земле.

      Отошел он в сторону, лицо сморщилось разом, револьвер из кобуры вытаскивает. И опять к колонне. Выдернул из нее за шинель бойца и наганом ему в щеку тычет:

      – Застрелю! Родину поганишь…

      Тот и лица не отворачивает, видать совсем от бомбежек очумел. Отпустил его капитан, побрел тот парень дальше со всеми вместе. А командир этот плечи ссутулил, отошел маленько от дороги, сел на землю, голову опустил. Я Васю за рукав дергаю:

      – Пошли, чего стоять?

      – А он как же?

      Овечкин говорит:

      – Ничем мы ему не поможем. Пошли.

      Только повернулись идти, выстрел сзади. Сняли мы пилотки, вернулись за шинелью, и на дорогу опять вышли, отдыхать не стали. Двинулись дальше, к Донцу.

      Глава четвертая

      И когда к реке этой шли, и потом, и когда старый я уже стал, все думал, почему люди в плен сдавались, когда и оружие было, и сил вроде хватало, чтоб с врагом ими померяться, – положив руки на стол, сказал Князев. – И рассуждал так, что в сорок втором году дело хуже было. Если бы в бой, когда ты его или он тебя, а тут-то не так. Тут-то не ты его или он тебя, тут-то ты не боец, а барашек на бойне. Сверху бомбы, впереди пулеметы, ни разу ты немца этого и не увидел толком, чтоб, как учили, на штык взять, а товарищей твоих половины