Сонаты без нот. Игры слов и смыслов в книге М. Цветаевой «После России». Елена Айзенштейн

грезит о заревых играх бесстрастных душ и вечных детей-поэтов «на сухом ветру» того света, тоскует о мифическом мире богов и героев:

      Так, между отрочеств:

      Между равенств,

      В свежих широтах

      Зорь, в загараньях

      Игр – на сухом ветру

      Здравствуй, бесстрастье душ!

      В небе тарпейских круч,

      В небе спартанских дружб!

      Строки, зачеркнутые в рукописи, видимо, после шестнадцатого стиха, подчеркивают духовность лирической героини, для которой лоб явен, а уста условны, временны:

      [(О как блаженно-пуст

      Час и щедра судьба! / свежа алчба

      Мимо условных уст

      В полную явность лба!

      В беспрекословность лба!]

[17: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 4, л. 15.]

      А в стихотворении «Когда же, Господин…» (22—23 июня 1922), видимо, родившемся из строки «ребро сиви <ллы>» [18: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 4, л. 30 об.], записанной несколькими днями ранее, слышим ноты разочарования в жизни, усталости от страстей:

      Когда же, Господин,

      На жизнь мою сойдет

      Спокойствие седин,

      Спокойствие высот.

      Когда ж в пратишину

      Тех первоголубизн

      Высокое плечо,

      Всю вынесшее жизнь.

      Она мечтает о спокойствии «седин», о бесстрастии духа, хочет окунуться в пратишину небесного царства. Со всех любовных перин рвалась она «в синь горнюю», и томила ее ложь произнесенных слов, поэтому вслушивалась она в голоса деревьев. « (Это не твой ли вздрог, / Гордость, не твой ли ворк, / Верность?)» – добавляет Цветаева в скобках. Утренняя творческая жизнь тоже природна, это воплощенная верность духовным корням, своей нечеловечьей, птичьей сути. Она понимает, что была бы счастливее, если бы жила только в одном, человеческом измерении:

      – Остановись,

      Светопись зорких стрел!

      В тайнописи любви

      Небо – какой пробел!

      В черновике – отброшенный вариант 27—28 стихов, в котором сравниваются не любовь земная и небесная, а стихи о любви с пустотой небес: «В песеннике любви / Небо какой пробел!» [19: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 4, л. 34 об.] В окончательном тексте лучи утреннего солнца и искусства – «бич в жимолость нежных тел»; удар, разрушающий земную любовь, вскрывающий раны, кровью которых пишутся стихи, ставящий запрет на людском счастье: «Если бы – не – рассвет: / Дребезг, и свист, и лист, / Если бы не сует / Сих суета – сбылись / Жизни б…». Творчество – малярный мел, закрашивающий «летопись ребра», чистый лист, пробел в земной жизни: Жимолость – это образ из легенды о Тристане и Изольде (подробнее об этом: //Нева, 2014, №1).

      Во время работы над стихотворением «Когда же, Господин…» записан столбец:

      «Вечная мужественность.

      О Спарте (ландшафт)

      __

      жалоба в жару…»

[20: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 4, л. 34.]

      «Жалоба в жару» – строка стихотворения «Земное имя», вспомнившегося Цветаевой, спартански борющейся со своими страстями. «Двойственная грудь» [19: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 4, л. 23 об.] – пишет о себе Марина Ивановна в тетради. – «Глаза в два света». [22: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 4, л. 27 об. Близкий мотив прозвучит