Родная душа. Игорь Александрович Кожухов

он поспешил высказать свою теорию:

      – Там один мужик по телеку твердит, мол, чтобы всё было грамотно, пейте после шести вечера (он машинально посмотрел на настенные часы) и, главное, не больше ста грамм спирта, естественно, в этиловом эквиваленте! Ты чуешь, старый? А в переводе на сорок градусов (водка!) это двести пятьдесят грамм – стакан! Следовательно, чтобы мне – му-жи-ку, – он раздельно произнёс это слово, – не стать алкоголиком, наука разрешает выпить граненый стакан водки или триста грамм твоего самогона, потому как он слабый! – Проня, задохнувшись восторгом, сел.

      Иван, хотя и деморализованный болью, возмутился:

      – А почему это мой слабый, ты мерил?

      – Я его почти один и употребляю! Больше никто не хочет. А слабый, возможно, оттого, что у тебя брага, то есть сусло, кипит не при ста градусах, как у всех, а при девяноста, – он улыбался и потирал руки…

      Иван обиделся, но, понимая, что зависит сейчас от Лепёхи, вынужден был согласиться.

      – Кто его знает? Можа, и так. Вон стоит в столе, в зелёной бутылке. Там как раз грамм триста, бери и проверяй теорию и меня, пожалуйста, послушай!

      Проня, по-молодецки, на пятках, крутанулся и, вытащив бутылку, посмотрел на свет.

      – Точно, как по мерке, налито. Ты, наверно, тоже над этой теорией маракуешь? – он внимательно пошарил взглядом по комнате и, найдя табурет, поставил к дивану в качестве стола. Потом придвинул к табурету стул. Заручившись молчаливым согласием Ивана, заглянул в холодильник и вытащил оттуда банку с плавающим в ней огурцом. Проколол огурец вилкой и уложил его на тарелку.

      – Ещё бы сальца, что ли… Всё-таки триста грамм: надо ведь, чтобы из рта ещё не пахло, – он улыбался молчавшему Ивану

      – В морозилке возьми, хлеб – в столе, в пакете, нарезан…

      Через две минуты Проня уже сидел напротив Ивана, заедая салом проглоченные сто грамм «слабого» самогона… – Я вот что хотел спросить, – стал рассуждать Иван, – сам видишь, огородник я никакой. Хорошо, ещё на улице не очень жарко, а так бы вообще мог сковырнуться.

      Проня с пониманием промычал, жуя, моргнув обоими глазами.

      – Так вот, найди, прошу, в деревне кого-нибудь, пускай за огородом поухаживают до осени. И потом урожай себе заберут… А мне картохи мешка три да ведро морковки – и хватит на зиму. Если что, пенсия хорошая, докуплю где. А сам в огород больше не пойду, не по силам мне уже… – Иван замолчал, с напряжением ожидая ответа.

      Проня, получивший своё прозвище за чрезмерную любовь к блинам и лепёшкам, с удовольствием и улыбкой аппетитно заедал Иванову выпивку. Не торопясь, проверив на просвет остаток в бутыли, долил в стакан и, осушив его, захрустел огурцом.

      – Ты что молчишь, как пень, Проня? Тебе трудно своим серым веществом, которым всегда хвалишься, подумать? Тут дело вон серьёзное, я же уже не мальчик!..

      Проня, отложив огурец и утерев губы, не замедлил с ответом:

      – Я и молчу, потому что думаю! Ты правильно заметил сам –